никакого расхождения у нас нет, поэтому нас взялись изучать sui generis, как нечто особенное. Выпуск за выпуском выходили из американских университетов дипломированные специалисты-слависты-советологи, не иссякал поток щедро субсидируемых изданий, в том числе на русском языке, обеспечивалась деятельность исследовательских центров, вроде того, который основал и возглавил Симмонс. Создание так называемого Русского Института – его важнейший вклад в советологию. На первой же странице сборника «В зеркале советской литературы», который Симмонс выпустил под эгидой Института, говорилось: «Русский Институт был основан при Колумбийском университете в 1946 году для достижения двух основных целей: подготовки высококвалифицированных американцев, способных посвятить себя научно-профессиональной деятельности в области руссистики, а также для развития социологических и прочих гуманитарных исследований, связанных с Россией и Советским Союзом». Что значит в 1946-м? С началом холодной войны стали тратиться деньги на подготовку желающих изучать Советский Союз.

Кто начал холодную войну, мы или американцы, не решено до сих пор. У нас была послевоенная разруха, экономически конфронтация была нам ненужна. Однако помощь, предложенная нам по Плану Маршалла, не была чистой благотворительностью – об этом теперь пишут сами американцы. Во всяком случае, речь шла не о паритетном американо-советском сотрудничестве, но о включении

Советского Союза в блок стран, готовых получать централизованно распределяемые американские кредиты, а бесплатных угощений не бывает. С этим, задним числом, станут спорить референты Горбачева, – о них я прочитал в книге своего брата Андрея, работавшего с ними бок о бок[130]. О том, что помощь чревата долговой кабалой, в свое время советскому руководству сообщил наш человек из Вашингтона, и политическое подчинение было нами отвергнуто.

В Америке демонтировать военную промышленность, созданную за время войны и решившую предвоенную проблему безработицы, было невозможно. Уменьшение военных заказов и сокращение числа военнослужащих грозили новой безработицей. Оправдание наращивания военной мощи и дало начало войне ограниченной – идейной[131].

Армия людей, в том числе, и аз грешный, нашли себе в политической борьбе применение, и я могу засвидетельствовать: мои противники, вроде Симмонса и его аспирантов, были настроены просоветски, поскольку идейная конфронтация служила для них полем деятельности. Эффективны в холодной войне они оказались, помогая подорвать Советский Союз на основе знания страны и уважения к её народу в отличие от постсоветских экспертов, о которых газета «Нью-Йорк Таймс» недавно поставила вопрос: почему их рекомендации не дают желаемого результата? Спросили бы меня, я бы сказал: эти эксперты ненавидят страну и презирают её народ, они опираются внутри страны на поклонников Айн Рэнд, расплодившихся в постсоветское время снобов, у которых любимое слово – элита, эти выскочки не вызывают доверия у большинства своих соотечественников. Мой старший друг, русист и советолог, профессор Симмонс знал, за что мы заслуживаем сочувствия. Изучалась им русская классика и советская литература ради решения стратегических задач политического противоборства, однако изучалась сочувственно, изучалась ради того, чтобы понять, а не только ради того, чтобы пропагандистски использовать.[132]

Зеркало нашей литературы, обращённое Симмонсом к нашей действительности, это опыт реальной критики. «Русский человек на randez-vouz», «Что такое обломовщина?», «Реалисты» и «Лев Толстой как зеркало русской революции» – у американцев не было такого творчества на материале литературы, которое бы до конца договаривало уже выраженное художественно. Развивалась у них разоблачительная журналистика, так называемое «разгребание грязи», но о чём же в самом деле говорит их литература, предпочитали не задумываться. О том в своей Нобелевской речи сказал первый американский лауреат премии Синклер Льюис. У нас литература – зеркало революции, у них – хеппи-енд, оптимизм. У нас «Бей своих – чужие бояться будут», у них «Собака лает – ветер носит», по-ихнему, «Пускай себе лает на луну».

Хемингуэй, записавшись в парижскую библиотеку «Шекспир и компания», стал читать русских ради того, что Некрасов в письме к Толстому, принимая к печати его первую повесть, назвал действительностью содержания. Симмонс засел в Чертковскую библиотеку и начитался художественно выраженного содержания, в котором действительность проступает во всей истинности. «Если перед нами действительно великий художник…» – мы, цитируя, посмеивались, они нас подначивали, тоже посмеиваясь «Вали, ребята!», и пользовались тем, что у нас плохо лежит. Облегчая советологам задачу, мы не следовали нашей традиции критического понимания, зато им открылось нетронутое поле деятельности. «Внимательное прочтение, – например, подчеркивал Симмонс, – показывает, что Леонов стремится, силой искусства, преодолеть классовый подход и партийный диктат во имя того, чтобы найти более глубокое объяснение изображаемых им конфликтов»[133]. Они – вчитывались, у нас всякая попытка обратить реальный взгляд на текущую литературу, то есть через литературу на советскую реальность, пресекалась. Кем? Писателями, которые действовали руками властей. Писателям хотелось получить свободу от критики. Плевали бы они на критику, но в издательский план не попадешь! Во имя возможности печататься, чтобы никто не смел упрекнуть их в бездарности, они натравливали власть на своих оппонентов, со временем они же станут выдавать адресованную им критику за преследование (властью) свободы их творчества.

Русская критика девятнадцатого века, читая литературные произведения, поднимала осознание и обсуждение проблем русской жизни до больших обобщений, советские критики подобную операцию тоже проделывали, только с другими выводами. Если Чернышевский, Добролюбов и Писарев через литературу обличали действительность, то советские критики защищали советскую действительность от искажений, будто бы допускаемых писателями не их стана, они прорабатывали им неугодных писателей, если те отражали действительность не так, как им требовалось. Вопрос был в том, кто станет кого прорабатывать, это зависело от причастности к группировкам, по этой границе шла литературная борьба, завершавшаяся оргвыводами и решительными мерами, что проделывалось уже волей властей. Проработав несвоего писателя, соратники одного стана разоблачали и затем клеймили несвоего писателя. Разбирая маловысокохужественное (по выражению участника схватки) или в самом деле художественное творение, говорили: «Что же ты, с… с…, провести нас думаешь? Советским, так твою так, прикидываешься? Ты же на самом-то деле в чуждую нам сторону гнешь! Вредную идею, вражина, протаскиваешь!» В том заключалась борьба вокруг отображения нашей действительности, а зарубежные эксперты взялись вычитывать нашу действительность из нашей литературы.

Не о чём говорит советская литература, нет, – что же в советской литературе сказывается, как сказывалась в литературе XIX века неизбежность революции и краха, было предметом наблюдений. «Россия, кровью умытая», «Хождение по мукам», «Железный поток», «Тихий Дон», «Баня» и «Клоп», «Собачье сердце», «Происхождение мастера», «Впрок», «Василий Теркин» и «Теркин на том Свете», «Рычаги», «Убиты под Москвой», «Колымские рассказы» и, наконец, «Дело Тулаева» – не всё нам было доступно, чтобы прочитать, в особенности прочитать вовремя, но теперь, когда история расставила на одной книжной полке разрешенное и