Василиса-Васена встала улыбчивая. Прибрала кровать, туго заплела косу и сколола ее тяжелым узлом на затылке. Затем достала из сундука праздничную, попахивающую нафталином кофту. Прошлась по избе, легкая на ногу. Голова ее была откинута назад, и светились глаза.

— Сейчас я завтрак соберу, — сказала она Петухову, помолчала, улыбнулась и добавила: — Фамилия моя, Вася, Ласточкина, а по отчеству я Тимофеевна. Район наш до войны назывался Верхнеполянским.

Петухов записал адрес в маленький потрепанный блокнот, который вместе с солдатской книжкой и фотокарточкой семьи хранил аккуратно завернутым в лоскут плащ-палатки. Когда приходилось уходить за линию фронта, сдавал он этот сверток в штаб, не оставляя при себе ничего.

— Может, доведется нам свидеться? — сказал Петухов. — Говорят, гора с горой не сходится, а человек с человеком…

— На утеху эту присказку люди выдумали. — Василиса подошла к разведчику и положила ему руки на шею. — Я тебя крепко помнить буду. Мне ведь больше некого помнить, Вася. Письмо напишешь, весточку подашь, и то мне будет радость… А свидеться нам, Вася, не доведется. У тебя дом, семья, ни к чему тебе будет по мирному времени душой тревожиться.

— Когда еще то время будет?..

— Будет, Вася… После такой войны мир наступит. Не захотят люди муки принимать. Зря дед Харитон вчера болтал языком — не захотят люди войны. Ты не захочешь, и я не захочу…

Говорила о том, что будет, а думала о том, что есть. Надежно верила, что выпало ей на этот раз счастье без обмана, что пройдет положенное время, и долгожданно потревожится ее тело, и тогда с каждым днем она будет прислушиваться к тому, что есть.

— Зови ребят, — сказала Василиса, приготовив завтрак. — Покормлю вас… Когда еще доведется мужиков в своем дому кормить?

На сковородке шкворчала картошка с салом. Хлеб был нарезан толстыми ломтями, кувшин вечернего молока был подернут желтоватой пленкой.

— Вот это харч! — сказал Николай, усаживаясь в закутке за печкой, где еще тлели на загнетке угли и что-то доходило в чугуне, прикрытом крышкой.

Едва разведчики принялись за еду, как в переднее окно оглушительно забарабанили.

— Кого еще леший принес? — недовольно сказала Василиса, выглянула из-за печки и застыла.

— Немцы, — сдавленно сказала она. — Бегите, ребятки, фашисты возле избы!

— Матка! Клеб! — требовательно кричали в окно и стучали по раме так, что пронзительно звенели стекла. — Клеб!

Длиннолицый немец, в мундире нараспашку, до глаз заросший щетиной, прижался к окну, стараясь получше разглядеть, что в избе. Нос его белым треугольником расплющился по стеклу.

Василиса встала у припечка, загородив собой дверь, чтобы разведчики могли выскользнуть в сени.

— Нет у меня ничего! — крикнула она немцу. — Все ваши побрали… Никс! Ничего не осталось!

— Клеб! — требовательно и настойчиво кричали за окном. — Будем стрелять! Шиссен! Бах-бах!..

Немец поднял автомат. В другом окне показалось еще несколько голов.

— Отойди за печь, — услышала она из полутемных сеней голос Петухова.

— Да уходи ты, ради бога, скорее, — не оборачиваясь, попросила Василиса. — Убегай отсюда! Отговорюсь уж как-нибудь…

— Ложись за печку! — приказали из сеней. — Кому говорю! Хочешь, чтобы зацепили?..

— Не получите вы хлеба! — зло крикнула Василиса и метнулась в закуток за печку. Растянулась на полу и прижалась к щербатым кирпичам.

Раздирающе гулко прокатилась по избе длинная очередь. Зазвенели, посыпались стекла. Пули наискось вспороли бревенчатую стену.

— Петухов здесь! — скомандовал Орехов в темных сенях. — Игнат, крой на улицу!

«Только бы у дверей не перехватили», — напоследок подумал Николай, рванул дверь и прилип к косяку. На крыльце никого не было.

— Быстро в коноплю! — приказал он Смидовичу. — Прикрывать будешь.

Игнат перемахнул через перила, согнулся чуть ли не до земли и юркнул в коноплю. Орехов прижался спиной к стене и, выставив автомат, начал подвигаться к углу, чтобы выглянуть на улицу.

В это время Петухов дал очередь. «Началась обедня, — подумал Николай. — Поесть, сволочи, не дали спокойно… Откуда они взялись?»

Он броском выскочил из-за угла и нос к носу столкнулся с немцем. На мгновение оба оцепенели от неожиданности. Николай успел приметить удивленные глаза, тонкий подбородок и сухие, обветренные губы. Успел увидеть крупную руку, ухватившую ствол его автомата. Успел заметить темный зрачок «шмайссера», уставившийся в грудь. Как и немец, он испуганно ухватил ствол чужого автомата и стал изо всех сил отворачивать от себя темное дуло. Они бестолково топтались друг против друга, схватившись за автоматы. Затем, в какое-то мгновение, прежде чем Орехов сообразил, что надо сделать, рука выпустила ствол «шмайссера». В глазах немца плеснула радость. Он что-то крикнул и локтем начал выворачивать автомат, уставляя его в живот Орехова. Но Николай опередил его. Рука вырвала из ножен финку. Увидев над головой жгучий блеск железа, немец проворно вскинул вверх руки и упал на колени. «Успел… Твое счастье», — Николай тюкнул сообразительного фрица рукояткой по голове и забрал автомат.

Боя не было. Когда Орехов выскочил из-за дома, он увидел, как к речке беспорядочной кучкой удирает десяток немцев. Под окнами осталось двое убитых.

— Смидович! Приведи их, — сказал Орехов, догадавшись, что в деревню забрела случайная, оголодавшая группа. — За баней в ивняке спрятались.

— Зря только стекла побили, — горевал Петухов. — Теперь стекол нипочем не достанешь.

— Обойдусь как-нибудь, — успокоила его Васена. — Живы остались, разве о стекле забота?.. Можно и заколотить окна.

Смидович прошелся за огород и зычно крикнул:

— А ну, вылазь, фрицево отродье!

Из-за бани показалась рука и помахала грязным платком. Боясь, что этого будет мало, несколько голосов дружно крикнули: «Капут!»

— Капут, — подтвердил Игнат и вышел из конопли навстречу немцам, вывалившимся из-за бани с поднятыми руками.

— Сдаемся в плен, — сказал один из них, высокий, в ладном мундире.

Сказал по-русски, и Игната это полоснуло, как ножом.

— Ходи сюда! — приказал он. — Ближе ходи, паразит!

Высокий испуганно скривился и сделал несколько неуверенных шагов.

— Власовец? — жестко спросил Игнат. — Отвечай, шкура поганая!

— Никс, никс, — залепетал высокий, подняв к груди грязные руки. — Не власовец, господин командир… Словак! То верно говорю — словак!

Остальные закивали, подтверждая, что высокий говорит правду. Игнат же разглядел, что на рукаве мундира нет споротой нашивки, и пришел в себя.

— Ладно, — хмуро сказал он высокому. — На месте бы пришиб, если б власовцем оказался… Ты тоже иуда хорошая. Словак, а против русских воюешь?

— Я не воевал, — умоляющим голосом заговорил высокий, сообразив, что гроза миновала. — Я ездил на фуре, обоз… Я не стрелял из винтовки.

— Все едино, — оборвал его Смидович. — Раз шкуру немецкую надел, не открестишься… разбирайтесь по два!