рецепторов больше желаний, чем на свете есть вкусов, и настоящим бесстыдством она считает не то, когда люди у всех на глазах сношаются, а когда они, никого не стесняясь, жрут, но в конце концов, хотя тошнота не прошла, она все же решила готовить, перед готовкой же, как фрау Кюнерт известно, она любит красиво, чтобы глаз радовался, разложить на кухонном столе продукты, и тогда она почти видит, как один вкус подстраивается к другому, чувствует и глазами и языком, вот когда появляется аппетит, а готовить она обожает, ведь это всегда игра, всегда импровизация, а игру не может остановить даже рвотный рефлекс! короче, она решила сперва приготовить картофельное пюре – но не обычное, а оживить скучный вкус картошки, молока и масла тертым сыром и подкисшей сметаной, потом выложила горячее пюре на блюдо, сделала посередине углубление и, заполнив его прокаленными в пряном сливочном масле креветками, подала на стол вкупе с тушенной с гвоздичным перцем морковкой, это было божественно! просто и все же божественно, да с бутылкой столового, но очень изысканного белого сухого вина! «Так что вот я какая!»

И в том, как она подала вперед голову на длинной и жилистой, гибкой, но по-девчоночьи хрупкой и худенькой шее, как вздернула узкие и костлявые плечи, как выгнула спину, словно изготовившаяся к прыжку кошка, как долгим и невозмутимым взглядом посмотрела на нас, словно бы приглашая к игре, единственным инструментом которой будет ее лицо, ее мимика и глаза, и вести ее будет, конечно, она сама, во всем этом, несомненно, было немало кокетства, но не того, которое всем хорошо знакомо, – в этой игре она хотела казаться не прелестной и завлекательной, как делают это другие, а некрасивой, как бы намеренно делая себя уродливее, точнее сказать, само ее тело как бы имело свои взгляды на красоту, заведомо отвергая как предрассудочное и трусливое то общепринятое представление, будто тело, лицо человека вообще могут быть красивыми, а не являются просто функционально организованной совокупностью тканей – костей, мяса, кожи и разного рода студенистых материй, не имеющих ничего общего с понятием красоты, и по этой причине в ней и не было заметно стремления быть красавицей, хотя она была занята собою, наверное, больше, чем кто бы то ни было, но цель ее состояла скорее в том, чтобы насмешничать и иронизировать, глумиться над собственной жаждой совершенства и красоты, выставлять себя, сказал бы я с некоторым преувеличением, вороной в павлиньих перьях, своей некрасивостью она раздражала, злила и провоцировала окружающих, как какой-нибудь вредный подросток, что привлекает к себе внимание пакостями и непослушанием, между тем как единственное, чего он хочет, это чтобы его обняли и приласкали; небрежно причесанные волосы Теи облепляли ее почти идеально круглую голову, она сама подстригала их, коротко, «чтоб не потели под париками», и хотя я не делал никаких замечаний, она пустилась в пространный монолог, объясняя своеобразие своей прически; по ее мнению, потливость бывает двух видов, зачастую это просто физическое потение, когда тело по каким-то причинам, из-за усталости, или нездоровья, или когда оно дряблое, ожиревшее, не может приспособиться к окружающей температуре, но гораздо чаще мы имеем дело с потливостью не физической, а психической, когда мы не желаем слышать, чего требует наше тело, когда мы делаем вид, будто не понимаем его языка, когда лжем, фарисействуем, отступаем, чем-то маемся, трусим, жадничаем, колеблемся, малодушничаем, творим глупости, когда против воли тела пытаемся навязать ему что-то, чего требуют от нас приличия и обычаи, и в этом противоборстве как раз и рождается жар, о котором мы говорим: пот прошиб; она же если чего и желает, то лишь оставаться свободной, желает знать, душа ли это ее потеет, и не списывать все на тяжелые парики и костюмы, когда этот пот есть не что иное, как душевная скверна, потому-то ведь люди и брезгуют и стыдятся пота! а то почему же? они брезгуют собственным ужасом, душевной грязью; конечно, все это не объясняло, почему она собственноручно красила волосы то в рыжий, то в черный цвет, а порой забывала об этом, и тогда они отрастали, обнаруживая легкую седину, да и волосы эти были как бы ненастоящими, жиденькими и тонкими, изначально, по-видимому, неопределенного цвета, не русыми и не темными, похожими больше на пух на голове еще не оперившегося птенца; единственным, что придавало ее лицу некоторую характерность, были выступающие скулы, ибо остальные черты были совершенно невзрачными, скучными: не слишком высокий и не слишком широкий лоб, нечетко очерченный нос с капризно вздернутым кончиком и чрезмерно мясистыми крыльями, глядевший на мир дырочками ноздрей, широкий чувственный рот, который, однако, остался как бы не подогнанным, не вписанным до конца, как бы случайно перенесенным с другого лица, зато какой голос разносился из этого рта, из-за крепких, прокуренных до желтизны зубов! глубокий, тягучий, гулко рокочущий, а если требовалось, то мягкий, вкрадчивый или истерически тонкий, в котором нежность скрывалась за грубостью, в мягком шепоте можно было расслышать вопль, а в вопле – исполненный ненависти шипучий сдавленный шепот, и казалось, будто каждый звук одновременно включал в себя и свою противоположность; такое же двойственное впечатление производило на наблюдателя и ее лицо, своими чертами напоминавшее лицо простой работницы, задерганной, эмоционально бедной и от своей неудовлетворенности ставшей тоскливой и неинтересной, в этом смысле лицо ее мало чем отличалось от тех странно спокойных из-за усталости и ненужности лиц, которые в так называемые часы пик, рано утром и в конце дня, мы видим в метро и городской электричке; а с другой стороны, смугловатая от природы кожа на ее лице была все же похожа всего лишь на маску, личину с парой огромных, подчеркнутых густыми ресницами, невероятно теплых и добрых, сочувственно умных темно-карих глаз, блистающих так, словно они принадлежали совсем не этому, а другому, подлинному, скрывающемуся под маской лицу, и если я говорю «блистающих», то в этом нет никакого сентиментального преувеличения – приемлемое объяснение, как я думаю, заключается в том, что, возможно, глазные яблоки были великоваты для такого в общем-то небольшого лица или более выпуклы, чем обычно, и это тем более вероятно, что, когда она закрывала глаза, ощущение их огромности и значительности никуда не девалось, веки были тяжелые, гладкие, срезанные чуть наискось, а вся маска полна морщинок – этаких изолиний старения подвижного и живого лица; по ее лбу морщины бежали горизонтально, густо и равномерно, а когда она вскидывала брови, то горизонтальные линии перечеркивались двумя вертикальными, поднимающимися от