картошек с кусочком требухи, именуемой бараниной. Вслед за ним и стриженная дама откладывает в сторону свой мундштук и, не в силах больше изображать из себя сытую, довольную жизнью потенциальную компаньонку для русского мильонщика, придвигает свою тарелку к себе.

«Потенциальные компаньоны голодают! — понимает Парамонов. — Пустые карманы. Кроме идей — ничего. Неоткуда русским богатеям в нынешнем Берлине взяться».

— Зовут вас как, юноша? — не теряет интерес Парамонов.

— Э-э-э… Иннокентий. Иннокентий Саввин.

— Брат? — кивает на стриженную даму, назначившую ему встречу под именем Саввиной Марианны.

— Муж, — отвечает дама. — Но брат мой, Игнат, в автомобилях еще круче смыслит. В гараже на Жандаммерплатц работает. Что починить в механизмах, это сразу к нему.

— Меня вчера на нахтлокаль зазвали. Не хаживали? — без приглашения подсевший за их столик пошатывающийся от голода писатель Сатин все же пытается завести разговор. — Не хаживали? И не надо! Черт этих немцев дери! У них и разврат какой-то аккуратненький, правильный развратик. Благочинность одна, а не разврат!

Супруги Саввины после этих слов Сатина переглядываются. Оно и понятно, — решает Парамонов, юны, недавно женаты, всё благочинно, пришли ему модный дом предлагать, а тут на тебе, речи про «развратик».

Сатин в пылу рассказа так же без приглашения берет с тарелки хлеб и жадно ест. Сыплются крошки, и Сатин, подставив ладонь, ловит крошки и отправляет их в рот.

— В «Прагер Диле», кафе, знаете, где Эренбург вечно что-то строчит, подходит ко мне господинчик такой. Весь немецкий, бесформенный. Намекает: «Wollen sie?! Ist nicht teuer!»[14] Потом везет куда-то через весь город на метро, на автобусе, мимо Бранденбургских ворот, мимо нашего зверинца.

Под «зверинцем» писатель Сатин, как и все в эмигрантской среде, подразумевает расположившийся за Бранденбургскими воротами, возле зоопарка район Zoo, где селятся русские.

— Везет, везет. Думал, в бордель везет, а господинчик приводит в чинный семейный дом. Видели бы! На стенках фотографии дедушкиной свадьбы и внучкиных крестин — вот те и бордель!

Муж и жена Саввины снова неловко переглядываются. Сатин не обращает внимания на конфуз собеседников Парамонова и продолжает:

— Потом две пампушки появляются, по мордам видать, дочки господинчика. Их карточки крестильные, поди, в рамочках и висят. «Деньги муттер отдать пожалуйте!» Патефон завели. Отовсюду дует, фройляйны ёжатся, но раздеваются. И муттер их тут же сидит, деньги считает да на дороговизну жалуется. Вот тебе и весь разврат!

Хлеб, что был на тарелочке, писатель Сатин уже проглотил и теперь, будто бы незаметно, стреляет глазами по прочим тарелкам. Не обнаружив ничего, что так же машинально можно было бы съесть, подводит под своим рассказом черту:

— Эх, где ты, матушка Рассея! Ни жить без тебя, ни в загул пуститься!

Парамонов и его собеседники разговор поддерживать не желают. Писатель, бросив последний жадный взгляд на недоеденное бывшим мильонщиком пирожное из мороженой картошки, встает. Нахлобучив шапку, идет к выходу. Но не доходит. Поворачивается. Возвращается к парамоновскому столику, хочет показать Гавриилу Елистратовичу что-то, зажатое в ладони, но не успевает. Зашатавшись сильнее, он как подкошенный падает.

— Wasser![15]

— Дайте ему воды!

— Пьяный!

— Лучше кофе. Настоящего!

— Oder was zum essen, vielleicht brot![16]

— Er ist gar nicht betrunken! Vor hunger ohnmachtig geworden![17]

— Что же вы не поможете своему знакомому?!

— Сочли за приятеля, — поморщившись, говорит собеседникам Парамонов. И снова поморщившись, заказывает для бедняги, которого уже подняли и усадили снова за их столик, порцию рагу.

Пришедший в себя Сатин жадно ест, хлебом выбирая подливку, которой теперь старательно маскируют отсутствие вкуса подаваемых на приличном мейсенском фарфоре блюд.

Писатель ест. Молодые супруги Саввины неловко молчат. Парамонов отворачивается, чтобы не видеть этот этюд человеческой натуры, которая побеждает и гордость, и воспитание, и приличия.

Поднимается, чтобы уйти, забыв про заинтересовавший его было разговор о гаражах, но облагодетельствованный писатель, не успев долизать хлебом подливку, снова хватает его за рукав:

— Есть у меня сокровище! Никто здесь цены ему не знает и знать не может! Из драгоценностей вдовствующей императрицы.

Раскрывает зажатую ладонь, на которой лежит старинное кольцо с крупным прозрачным камнем.

— Если б не бедственное положение жены и дочери, ни за что не продал бы! Но… За бесценок в Ялте уже при последних красных было куплено.

— У кого куплено? — неожиданно резко задает вопрос небритый юноша Иннокентий. Не спрашивая разрешения, берет с ладони Сатина кольцо, подносит ближе к глазам и еще более настойчиво повторяет вопрос: — Куплено у кого?

— Императрица Мария Фёдоровна подарила княгине Истоминой Софье Георгиевне.

Но Иннокентий, не желая вдаваться в историю кольца, настойчиво требует у Сатина ответа:

— Так куплено у кого, когда и где?

Даже Марианна смотрит на мужа с некоторым изумлением, видно, что такая резкость юноше не присуща.

— За полмешка картошки и башмаки для девочек там же в Крыму, у дочери Истоминой Анны Львовны куплено. Не деникинские же бумажки и не красные червонцы через все границы было везти!

Жадно оглядевший свою старательно вылизанную тарелку писатель жалко подытоживает:

— За пансион платить нечем. — Сатин цепляется за лацкан пиджака Парамонова. — Возьми, Елистратыч, тебе-то что! Ты ж мильонщик. Сам слышал в России, что Парамонов — мильонщик. Возьми!

Нет, он не может тратить деньги на безделушки, даже императорские. Ему нужно теперь все свои ничтожные по старым меркам, но кажущиеся этим оборванцам немереными средства собрать, чтобы в новое дело вложить.

— Она жива? — вдруг не к месту спрашивает юноша Иннокентий.

— Кто? — не понимает Сатин.

— Дочка Истоминой, у которой кольцо куплено?

— Анна Львовна? В начале двадцать первого, когда покупал, была жива.

— В начале двадцать первого она была в Крыму? Уже при Советах? А дочки?

— И девочки с ней, вероятно. Имеете честь быть знакомыми? Ботинки она для дочек искала. А дальше — кто знает. Чистки в Крыму шли… Возьми, Елистратыч! — почти рыдает писатель Сатин.

— Милюкову предложи! — заметив в дверях кафе фигуру бывшего председателя партии кадетов, переадресует навязчивого собеседника Парамонов. — «Новое слово» пишет, что Милюков специально прилетел из Америки. В Америке с деньгами всегда лучше, чем везде.

Писатель Сатин и супруги Саввины оборачиваются к входной двери. И видят, как вместе с Милюковым заходят Иосиф Гессен и Владимир Дмитриевич Набоков.

— Персонажи из его прошлой жизни! — бормочет Парамонов. — Не одну тысячу потратил в старой жизни на их кадетские нужды!

Милюков и Набоков Парамонову кланяются, очевидно просчитывая, остались ли у бывшего мильонщика хотя бы тысячи, стоит ли на вечернюю лекцию звать, или денег у него нет, и одного кивка будет довольно.

— У Павла Николаевича сегодня доклад, — задержавшись около их столика,