Шрифт:
Закладка:
— «Так — прикинул Михаил — эти двое учатся в школе при церкви, значит, могут священнику записку передать. Только на чем писать»?
И тут ему повезло. Младший, тезка, посадил большую кляксу на страницу и заплакал
— Ну все, мелкий, ты попал! Готовь зад, завтра его полировать будут. — ехидно заявил старший, — Ладно, покрою тебя, бери чистый листок. Если что, скажу, что Марьяна попросила бумажку, поминальную записку написать. И что я сам ей писал. Да вторую часть листа, чистую, спрячь, пригодится. Я закончил, пошел на улицу, а ты рисуй свои закорючки! — И вышел из избы.
Михаил приподнялся, посмотрел на мальчишку, старательно выводящего крючочки. Посмотрел на облезлое перо, которое тот держал в руке, и понял причину, почему у него не получается писать чисто. Перо было заточено отвратительно! Надо бы помочь, но мальчишка настроен категорически против него. Но, все-таки он решился. Сел на лавке, мальчишка старательно, высунув язык продолжал писать перо скрипело, рвало бумагу, и, наконец, прорвало в ней дыру. Парень хлопнул по столу рукой и выругался не по детски. Михаил покачал головой, потом мягко взял перо из рук мальчишки, снова покачал головой, и показал на его острие. Жестом показал, как будто точит его кончик.
— Плохо заточил? — с надеждой спросил мальчишка. Михаил кивнул.
— Я не умею, а Афонька только обещает научить, и не учит. Покажешь? — Михаил кивнул.
— Ножик нужен! Острый. Я сейчас! — Тезка притащил тонкий острый ножик из лежащих на полке у печи.
Михаил двумя привычными движениями заточил перо, потом легонько расщепил его, и вручил мальчишке. Тот попробовал, и поднял вверх большой палец. Михаил кивнул на ножик и показал на полку. Тот понял и убрал нож на место. Мальчишка закончил работу, сложил бумагу в холщовый мешок, и спросил:
— Я завтра еще пару перьев у соседской гусыни вырву, заточишь?
Михаил кивнул.
— А почему ты не говоришь, ты что, немой?
Михаил покачал головой.
— Тогда почему?
Михаил развел руками. Потом взял испорченный лист с кляксой, сбоку на чистом месте нарисовал церковь с маковкой, потом рядом священника в рясе, и идущего к нему человечка. Взял чистую половину листа, сделал движение, как будто пишет, свернул лист Показал на мальчишку, на священника, на бумагу. И посмотрел на задумчиво смотрящего на его манипуляции парня. Тот подумал пару минут, потом спросил:
— Тебе надо передать записку батюшке?
Михаил кивнул.
— Пиши, я завтра отнесу.
Потом что-то понял, принес чернильницу и перо, и кивнул: — Пиши, но батюшка читает только по-русски!
Михаил кивнул и задумался. Наконец, сочинил.
— «Святой отец, обращаюсь к вам с необычной просьбой. Дело в том, что я по своей вине лишился возможности говорить по-русски. Все понимаю, писать могу, говорить, нет. Только на чужих языках. И эта ситуация в ближайшее время не исправится. Так что я могу общаться только, когда пишу. А мне надо срочно переправить весть моей семье, что я жив. Иначе я опасаюсь за здоровье моих родителей. Проявите истинное милосердие и помогите попавшему в беду православному христианину»! Подписался — Михаил Муромский. Прятаться от своих, нет смысла.
Сложил записку, отдал ее мальчишке.
— Завтра отдам, а ты не забудь обещание наточить мне перья! Сегодня твоим пером не сделал ни одной помарки!
Михаил кивнул. Теперь надо ждать.
Вечером пришла Марьяна, достала щи, покормила всех.
Потом обратилась в Михаилу.
— Слушай, ты же меня понимаешь?
Михаил кивнул.
— Тогда почему молчишь? Говорить не умеешь?
— Умею. — сказал Михаил по-немецки.
— А по-русски?
Михаил покачал головой.
— То есть, ты все понимаешь, а говорить не можешь, Так?
Михаил кивнул. Марьяна задумалась, и сказала.
— Может, к травнице обратиться? Хожу-ка я завтра к Татьяне. Посоветуюсь. Отдыхать давайте.
Следующий день прошел в визитах. Мальчишки убежали в школу, Марьяна ушла, и скоро вернулась с пожилой женщиной скромно, чисто, одетой. Михаил ощутил волну силы. Ведьма! — понял он.
Та присела рядом с Михаилом, взяла его руку, подержала, пристально на него посмотрела, и спросила:
— Чародей?
Михаил кивнул.
— Меня понимаешь?
Опять кивок.
— Не говоришь почему? Не можешь?
Михаил изобразил рукой, как будто пишет. Женщина кивнула, достала из сумки на боку чистую дощечку и уголек, протянула Мише. Тот написал:
— Говорить не могу только по-русски. На других языках могу. Заклинание молчания на русский язык наложил сам. Снять не могу. Силы не хватает
— Силенок сейчас и правда, маловато. Долго восстанавливаться будешь! Куда же ты такую силищу расстратил? Резерв у тебя редкостный, давно таких не встречала. Но почти пустой. Подожди, Марьяна сказала, ты в немецкое платье одет был? При шведах состоял? Потому и язык русский запретил, что бы не выдать себя, так?
Михаил кивнул. Взял уголек и написал:
— «Силы растратил, когда от огня спасался. В самом жарком месте оказался. Язык правильно поняла, боялся себя выдать. Один раз в госпитале, когда пулю из спины доставали без памяти был, ругнулся по-нашему, отговорился пребыванием у поляков. В этот раз не вышло бы. Просто петлей, или плахой не отделался бы. Густав в ярости должен был быть. — Перевернул дощечку, продолжил. — Бог с ней с силой, не первый раз, восстановлю. Мне весть надо семье передать, слуга уехал, посчитал меня мертвым, а у него письма были. Сам передал, на случай смерти. Опередить вестника надо. За матушку боюсь»!
— Весть-то куда передать? Далеко семья-то?
' На Москву. Там семья'!
— Далеко. Надо с воеводами говорить. Есть у меня ход к ним, через жен. Постараюсь. Так что держись. И зелье тебе сварю. Для силы. Но, не обессудь, противное оно.
«Знаю, пил, спасибо! Сейчас я все деньги хозяйке отдал, но как родные до меня доберутся, все оплачу»!
— И не думай. Я так понимаю, все светопреставление у шведов твоих рук дело?
Михаил кивнул. Стер ранее написанное, и продолжил:
«Нельзя было допустить взять Псков, нам нужно со шведом замириться с малыми потерями. Взял бы король Псков, долго торговался бы. Условия ставил. А Сигизмунд сына своего на Москву натравить хочет. На два фронта воевать сил не хватит»!
— «Не прост парень, ох непрост — подумала травница — много знает, явно
