сестры для Луиссо, страдает, оказавшись брошенной возлюбленной, и, наконец, собравшись, дает показания в суде. Франческа – кормилица, нянька, добродушная сельская сплетница, заговорщица, сваха, сводница, колдунья-любительница, мать взрослых детей, не особо упорная уклонистка от правосудия. Веспасиано – жених, учитель, благодетель, опьяненный страстью любовник, автор корявых виршей, очевидный подлец и сексуальный насильник. В суде он не моргнув глазом переходит от нахальства к раболепию. Культура определяет конфигурацию поля, на котором персонажи делают свои ходы. Религия, багаж традиционных знаний о любви, сексуальная честь, обычаи наделения приданым, семейные роли, каноническое и уголовное право – все это устанавливает рамки и правила для любви, похоти, попустительства, судебных исков и посредничества при заключении мирового соглашения.

Возьмем для примера Франческу. Поначалу ей удавалось вести партию свахи, избегая ненужного раздражения, поскольку в ее глазах интересы Джованни-Баттисты, Инноченции и Веспасиано сходились в пункте достойной свадьбы. Однако, вступив в заговор с последним, чтобы затащить девушку в постель, она предала первых двух и перечеркнула свою прежнюю роль наперсницы Инноченции. Сделавшись бесчестной посредницей, она была теперь вынуждена вести три игры, плохо сочетавшиеся друг с другом: сохранять все в тайне от хозяина, успокаивать по праву потерявшую к ней доверие и ожесточившуюся девушку и угождать похоти и надеждам на свадьбу своего молочного сына. Мы не имеем возможности разглядеть ее достаточно хорошо, чтобы понять, насколько искусно она маневрировала, однако, когда дело дошло до дачи показаний в суде, ее стратегия становится понятнее. Там Франческа не только выгораживала себя, но и пыталась сохранить план бывшего хозяина выдать падчерицу замуж: она расхваливала девушку и состряпала историю об обручении в постели, связавшую руки ухажеру. Его она тоже прикрывала, скрывая факт насилия, однако в конце все же бросила на произвол судьбы, признав его обман.

Труднее всего для современного читателя разгадать Веспасиано. Многие, услышав его историю, находят его совершенно отвратительным: своим изнасилованием Инноченции он оскорбляет наши заветные ценности. Для нас сексуальное насилие выдает в человеке глубокое презрение к физической и эмоциональной неприкосновенности жертвы. Как бы ни страдала наша чувствительность, мы должны попытаться понять явное насилие Веспасиано над возлюбленной в контексте ценностей и обыкновений его времени. Изнасилование тогда считалось сравнительно малозначащим преступлением и редко влекло за собой наказание, если не сопровождалось дефлорацией830. В Италии раннего Нового времени в нем видели удар скорее по социальному положению женщины и репутации ее семьи, чем по ее психическому здоровью831. И все же сексуальное насилие, лукавство и клевета в суде плохо сочетаются, даже в Риме 1570 года, с возвышенным и благоговейным отношением в стихах, проявленным Веспасиано, с поднесением в дар книги с похвалой девственной жизни, с его восторгом перед образованностью девушки. Ничего не скажешь, странный контраст! Не поможет ли Бурдьё разрешить недоразумение? Не исключено – ведь на поле ухаживания предполагалось сочетать нежность и жесткость, поле благочестия было усеяно рытвинами снисходительности к проступкам, а на поле судебных процессов, как удостоверяют бесчисленные тяжбы, не возбранялось (и даже приносило выгоду) лжесвидетельство.

Инноченция тоже полна загадок. Невзирая на чтение книги благочестивого Картузианца, она забралась в переполненную постель Франчески, притом не один раз, а дважды. Невзирая на боль и гнев, она все-таки запомнила наизусть стихи своего обидчика. Она стремилась получить в супруги того, кто предал ее доверие и посягнул на ее тело. Последний размен был, по крайней мере, в порядке вещей в то время, поскольку таким образом можно было смягчить урон, нанесенный чести, и быстрее, проще и дешевле свести дебет с кредитом, чем при поиске нового жениха. В этом отношении Инноченция, наивная дома, но проницательная в суде, сумела защитить интересы своего отчима.

В социологии Бурдьё историку рекомендуется разыскивать побудительные мотивы акторов, но при этом не требовать от них ни на гран больше рациональности, чем мы сами, читатели, используем в решении дилемм нашей повседневной жизни. С этой точки зрения ухаживание, совращение и юридическое лавирование – это все «практики», характеризующиеся скорее рваными ритмами, чем определенными правилами. Что до рваных ритмов, то несколько лет тому назад была опубликована замечательная статья по теории хаоса832. Авторы насыпали маленькие кучки песка, добавляя туда по одной песчинке, и подсчитывали порядок осыпей и микроскопических лавин. Несколько осыпей оказались крупными, некоторые – среднего размера, а большинство, разумеется, были совсем мелкими. Самое любопытное – что не было возможности предсказать, каким будет следующий обвал. Растущие горки дрожали, почти как пламя свечи, более или менее регулярно и размеренно в большом масштабе и беспорядочно в малом. Природные параллели этому, приводимые авторами, многообразны: серии лавин, землетрясений и лесных пожаров или, например, расцвет и вымирание видов живых организмов. В таких вопросах, как ухаживание, семейная политика и судебное разбирательство, «практика» Бурдьё, хотя и не полностью хаотичная, по своей природе во многом сходна с журчанием потока, или трепетанием пламени, или, если уж на то пошло, на регби, ибо эта игра в общем плане упорядоченна, а в частностях совершенно непредсказуема. Ни игроки, ни зрители не могут предугадать следующие движения, но все спортсмены и любители знают, каков общий порядок игры, размеры поля и расположение ворот.

Эти размышления возвращают нас к микроистории, со всеми ее прелестями и разочарованиями. Она преумножает знание, но она же преумножает и печаль. Дела сердечные, как и государственные, таковы, что зачастую чем больше ты знаешь, тем больше понимаешь, как многого ты не знаешь. Вооружившись увеличительным стеклом сыщика, историк может разглядеть удивительные подробности, каждая из которых вызывает новые вопросы о том, что происходило в зале, в тюрьме или в постели. Время похоже на огромный фрактал: сколько ни увеличивай изображение, проще и понятнее оно не становится. Однако микроистория приводит к печали и другим путем. Она часто увлечена экстравагантными случаями, ситуациями, в которых происходят те или иные нестыковки, а они вызывают порой реакции, которые трудно описывать, потому что они – порождение приступа вдохновения или же панической импровизации. Необычные стечения обстоятельств могут доводить обычные практики до их крайних пределов и требовать необычных решений. Разного рода нестыковки в рассматриваемых ситуациях, загадки и неожиданные повороты в их совокупности не только будят воображение читателя, но и выявляют степень гибкости и пределы растяжимости данной культуры.

***

Эта история попалась мне на глаза благодаря помощи моих студентов. Однажды в летние каникулы между третьим и четвертым курсами Линда Траверсо, вооруженная моим рекомендательным письмом, добилась допуска в Государственный архив города Рима. К ее и моему удивлению, ей разрешили заказать кучу дел. Она нашла процесс над