— Наследство, письма и все, что с этим связано, — только часть той проблемы, в которую вы втянуты, друг мой.

— Уже втянут? — попытался шутить Гридин.

— Скорее всего, те, кто вас включил во все это действо, не подозревали, какие будут последствия, но сути дела это не меняет, увы! — И, увидев, что Гридин снова закипает, поспешил успокоить: — Все, начинаем. Хотя начать в этом случае сложно. Даже непонятно, с чего начать.

— Начните сначала, — посоветовал Гридин.

Струмилин шутку не принял.

— А кто тут знает, где оно — начало? — спросил он серьезно. — Для вас все начинается в тысяча девятьсот сорок первом году, а для нас гораздо раньше.

Гридин сразу же подумал о рассказе Горицына и о многом другом, что совсем еще недавно представлялось странным, а теперь, кажется, становилось все более и более реальным, почти естественным.

Видимо, о чем-то подобном думал Струмилин и, казалось, уже готов был что-то рассказать и сразу же отказался от этой мысли.

— Маша говорила, будто вам нужны гарантии того, что вещь, подаренная Кате Сапожниковой, не украдена, не находится в розыске и не повлечет за собой уголовного преследования? Скажу сразу, это невозможно гарантировать.

Гридина поразил столь категоричный ответ, но он не успел и слова сказать.

— Потерпите немного, вы сами многое поймете, — попросил Струмилин. — Полагаю, что никто из ныне живущих не имеет представления, как эта вещь и множество ей подобных оказались в нашей семье. Семейные драгоценности, вообще, так называются именно потому, что принадлежат «семье» и, возможно, не одно столетие. Ну, что сделать, если, например, какую-то вещь ваш прапрапрадед выиграл в карты? Вернуть государству?

Он устало усмехнулся.

— Таких примеров мы с вами можем придумать сейчас сколько угодно, и все они будут вполне вероятны. В конце концов, зададим себе вопрос: могло ли статься, что в голодные годы после революции кто-то из наших предков-врачей этой безделушкой взял гонорар за лечение? Вполне возможно! Возможно, что этот предмет был перед этим отнят у его прежних хозяев? Заметьте, я говорю «прежних», а не «истинных» или «законных». Время, знаете ли, обстоятельства.

Струмилин замолчал и начал выбивать трубку, но Гридин молчал, предчувствуя, что речь еще не закончена, и оказался прав.

— Вас ведь озадачило то обстоятельство, что у нас с братом разные фамилии? — усмехнулся Струмилин, едва рассеялись клубы табачного дыма. — Ну, так слушайте. Случилось это в конце двадцатых. Что тогда произошло, никто толком не знает, но мама покинула свой дом. Вот этот самый дом, где они с отцом прожили многие годы вместе. Мама была много младше отца, но это в те годы скорее поощрялось, чем осуждалось. Считалось, что от мудрого и еще крепкого отца и от молодой матери потомство будет более гармоничное. Но что-то там, в конце концов, нарушилось в этой гармонии, и мама уехала к своим родителям. В тот самый город в Сибири, где я и по сей день живу. Уехала, как потом стало ясно, уже беременная мной. Семья моего деда по материнской линии была семьей очень известной и заслуженной в тех краях.

Струмилин раскурил потухшую трубку, и видно было, что пауза нужна ему, как воздух. Попыхав трубкой, продолжил:

— Накануне моего рождения произошел удивительный случай. Семейная легенда по этому поводу повествует следующее. Вокруг нашего городка находилось несколько лагерей. Порядки там, наверное, в самом деле были страшные, но в городе об этом знали мало. И вот однажды ночью приходит к деду женщина. Работала она медсестрой в этих самых лагерях, а жила в городе, по соседству с нами. Пришла вся в слезах и рассказывает, что умирает ее любимый человек. Сидит он в лагере как враг народа, человек в годах, больной. Часто бывал у врача, вот с ней и познакомился. И началась у них любовь. Так вот, теперь этот человек заболел и уже, дескать, при смерти. А местный врач ничего сделать не может. Ему бы только зеленкой раны смазывать.

Дед, ни слова не говоря, звонит какому-то самому важному начальнику и требует машину. А надо сказать, что дед всех этих энкавэдэшников лечил добросовестно и ответственно, за что его и уважали. Начальник поначалу решительно отказал: мол, у нас свой врач есть, а каждому свой век отпущен, и спорить тут не о чем. Дед доказывает, что меру не начальнику и не врачу определять, а кому-то другому. Ну, в общем, дал ему начальник свою машину, разрешил больного осмотреть. Случай был тяжелый, осмотр затянулся, и пришлось деду там заночевать.

И вот поди ж ты — стечение обстоятельств! Утром приезжает туда этот самый местный начальник, с которым дед беседовал вечером, а следом за ним важный чин из Москвы. Неожиданно, без всяких предупреждений! И, едва в кабинет вошел, едва свои мандаты предъявил, теряет сознание. Вот просто раз и упал! Свита его в полной панике, местное начальство — тоже! Побежали в санчасть, а там, как нарочно, дед!

Начальник колонии его срочно вызвал. Прибежал дед в кабинет и всех выгнал. Какой-то там был офицер, приезжий, который принял деда за зэка, начал на него материться, чуть не с кулаками. Дед его в ответ обматерил и велел увести. Представляете! Дед велел выгнать офицера НКВД! А приезжего начальника сразу положил на операционный стол, и операцию сделал успешно. И лежали в палате рядом чин из НКВД и зэк.

Чин-то, как в себя пришел, сразу все понял. Позвал начальника, пошептался с ним, а тот позвал деда и сказал, что, дескать, произошло недоразумение, и сосед его, этого приезжего чина, по палате — вольнонаемный. То есть вроде как и дед-то