В 1947 г. в помещении монастыря на Ботанической улице была создана «Лаборатория № 8», хотя формально днем ее основания считается 21 января 1948 г.

Лаборатория занималась созданием систем переноса секретной информации и ее перехвата. Первоначально приоритет отдавался телефонной связи.

12 января 1952 г. на базе Лаборатории № 8 создан ГосНИИ № 2, предприятие п/я 37. С 1 января 1966 г. предприятие переименовано в НИИА. Институт был единственным в стране разработчиком аппаратуры засекреченной связи (ЗАС). В 1950—1960-е гг. там была разработана шифроаппаратура 1-го поколения. Так, в 1954 г. была создана аппаратура ЗАС для линий Москва — Берлин и Москва — Пекин.

В НИИ-2 создана аппаратура защищенной связи «Ландыш», «Сирена», «Север-М», «Лотос-В», «Стрела», комплекс «Булава» в стационарном и мобильном вариантах (1968), «Группировка», «Карпаты»; аппараты шифрования: потоков шифровой информации: Е14, Е14А, «Корд К»; телефонной информации Е-9У, Е-11Н, Е-11С.

Я как минимум от двух деятелей ВПК слышал подлинную историю. На торжественном заседании директор секретного НИИ вещает с трибуны: «Мы впервые в мире создали…» Ну а вечером на банкете в сильном подпитии ответственное лицо из другого КБ ехидно спрашивает директора: «А что, у немцев этого не было?..» Дальше — молчание, как в последней сцене «Ревизора».

Из воспоминаний Льва Копелева, работавшего в Марфине:

«Военнопленные немцы работали на строительстве и непосредственно в помещении шарашки, настилали полы в коридорах, оборудовали котельную, уборные, даже некоторые кабинеты. И в подвалах, и в коридорах стояли шкафы со все еще недоразобранными архивами берлинских лабораторий “Филипс”. Среди наших спецзэка было тогда уже несколько немцев — инженеров и техников. Они, так же как я, переговаривались с пленными по ходу в коридоре, уславливались о встречах в подвале. Иногда мы вели с ними простейший обмен: мы давали селедку и папиросы (нам полагался спецпаек: по 1-й категории — “Казбек”, по 2-й — “Беломор”, по 3-й — “Север”), а они где-то добывали водку, бритвенные лезвия, заграничные носки. Некоторых я знал в лицо, на их вопросы отвечал, как полагал обязательным для работника спецобъекта, блюдущего “гостайну”: мол, я — переводчик, перевожу всякую научную литературу, а что здесь делают — не знаю и не понимаю»[126].

В годы Второй мировой войны немцы создали сложные системы мозаичной шифрации. Звуковые сигналы делились частотными фильтрами на 3 или 4 полосы и с помощью магнитного звукозаписывающего диска дробились по времени на короткие доли — по 100–150 миллисекунд. А шифратор перемешивал эти частотно-временные отрезки. По телефонному проводу шло этакое крошево из визга и писка. На приемном конце передачу расшифровывали и восстанавливали первоначальную речь.

В Лабораторию № 8 свезли германское трофейное оборудование, а также кое-что нелегально добытое («особой доставки») у бывших союзников. Кроме того, там была собрана неплохая библиотека, как техническая, так и художественная. Так, для шифровки часто использовались тексты художественных произведений.

Работали в Марфине как заключенные, так и вольнонаемные специалисты[127]. Бытовые условия для заключенных в Марфине были более чем сносными, учитывая послевоенную разруху и голод 1946–1948 гг. Сам Солженицын писал: «Четыреста граммов белого хлеба, а черный лежит на столах… Сорок граммов масла для профессоров и двадцать для инженеров…»[128].

Кто еще в те годы имел ежедневно двадцать или сорок граммов масла, почти полкило белого и вдоволь черного хлеба? Колхозники? Жители разрушенных городов Украины и Белоруссии?

«Где можно получить любую книгу из обширных фондов советских научных и университетских библиотек и где в распоряжении ученого любая аппаратура, какая ему только может понадобиться.

Короче говоря, Марфино — это особая тюрьма, где собраны крупные специалисты: и провинившиеся, и невинно арестованные в суматохе тех трудных времен.

“Это был не только привилегированный, но и засекреченный лагерь, где специалисты работали над проблемами и заданиями особой важности, — так характеризует Марфино Михаил Петрович Якубович, который в этой главе книги предстанет в качестве одного из главных свидетелей обвинения. — Попасть туда, — говорит он, — было нелегко. Органы безопасности тщательно отбирали людей, которых туда направляли”.

Короче, это был лагерь особого назначения. С точки зрения арестованного, это был рай…

В сущности, это “заповедник”, где содержались крупные специалисты. Как же объяснить тот факт, что именно Александр Исаевич Солженицын попал в эту “шарашку” в Марфино, не только не будучи ученым, но не будучи и литератором (тогда он еще только начинал свои “литературные” опыты)?»[129]

Понятно, для чего в Лабораторию № 8 направили, например, Льва Копелева. Тот блестяще знал немецкий язык и был хорошим филологом. Его Солженицын вывел в «Круге первом» под фамилией Рубин.

Любопытно, что бывшая сотрудница Лаборатории № 8 (вольнонаемная) Надежда Кокорева позже вспоминала: «Солженицын больше работал над своими заметками». А действительно, что ему еще делать в лаборатории? Она продолжает: «…летом 1950 г. Солженицын был этапирован в лагерь, в Экибастуз, за отказ от работы»[130].

Если верить Википедии, в Марфине Солженицын начал работу над автобиографической поэмой «Дороженька» и повестью «Люби революцию», которая задумывалась как прозаическое продолжение «Дороженьки».

А чем же еще занимался Исаич в Лаборатории № 8? Ряд журналистов и солагерников Солженицына обвиняли его в стукачестве. Солженицын оправдывался весьма невнятно. В частности, он признал, что был осведомителем под кличкой Ветров, но ни одного доноса не написал. Бывшие лагерники и офицеры госбезопасности в один голос опровергают возможность подобной ситуации.

Ржезач по этому поводу писал:

«О Солженицыне нам уже известно, да и сам он в этом признался, и вся его “лагерная карьера”, им же описанная, недвусмысленно свидетельствует о том, что он был тайным информатором. Притом виртуозным!

Особенно удобно и уютно Солженицын чувствовал себя в роли информатора в библиотеке. Он сам утверждает, что лагерная библиотека была лучшим местом для стукачей. Когда ему нужно было, он легко завязывал знакомство, старался сразу понравиться, изображая перед собеседником то трагика, то необыкновенного мудреца. Так он подружился с бандеровцем (о котором упоминает Панин) по имени Павлик еще по дороге в Экибастуз.

“Павлик легко попадал под влияние других. В компании бандеровцев он был бандеровцем, с Саней и другими бывшими офицерами — бывшим лейтенантом Советской армии. Со мной держался как сын кавалериста из «Волчьей сотни» генерала Шкуро времен Гражданской войны. При этом каждый раз он был искренен и на всю железку входил в роль”.

Это поистине быстрое и примечательное духовное приспособленчество обычно свойственно людям, которых называют осведомителями. Кажется вполне вероятным, что этот Павлик был первым, с помощью которого Солженицын — Ветров собирал непосредственные данные об ОУН. Вот почему Солженицын в свободное время предпочитал находиться исключительно в обществе украинских националистов.

В цепи доказательств появляется последнее звено: когда вспыхивает мятеж ОУН, “лагерная администрация, — как свидетельствует об этом Д.М. Панин, — встречает его во всеоружии и быстро и решительно подавляет”.

Конспираторы из ОУН провалились.