«Палиа эксипни малака!»[98]

* * *

Отец Меркурий был прав. На самом деле произошло чудо. Очень трудно, почти невозможно вытянуть обратно к жизни битого, ломаного и тёртого мужика, если он решил умереть. И вдвойне трудно, если этот мужик прошёл не одну войну, много раз переведывался со смертью, хоронил своих товарищей и спасал их. Он уже всё знает, всё умеет и всё видел. И уж если ему на жизнь плевать, то это на самом деле плевать, а не метания юной гимназистки, что от прохожего забеременела. Тут решение осознанное и окончательное. И всё равно находятся те, кто не отступается, кто в окопах, госпиталях или в насквозь прокуренных квартирах, хватаясь когда за соломинку, когда за бутылку, когда вообще стыдно сказать за что, вытаскивают таких вот, решивших поставить в своей жизни точку мужиков, обратно в наш неласковый мир.

Как у них это получается? Да кто ж знает? Они и сами не скажут – не знают. Словом. Когда Божьим, когда матерным, когда дружеским. Бывает, что и деянием. Оплеухой или добрым мордобоем – лишь бы подействовало. Но никто никогда не знает, подействует или нет, а если подействует, то что. А если подействовало, то это и есть чудо. Всегда!

Вот и отец Меркурий так и не понял, что вернуло Аристарха к жизни: упоминание о жене, напоминание о долге, обвинения в трусости и предательстве или ещё что – не дано это понять. Никому.

Глава 3

Декабрь 1125 г. Село Ратное. Михайлов Городок

Сразу после службы к отцу Меркурию протолкался Бурей. Точнее, не протолкался, а просто смёл стайку женщин, окруживших священника, одним своим видом. Видок, надо сказать, был что надо. Обозный старшина, и без того похожий на похмельного чёрта, после столкновения с вразумляющей палкой отца Меркурия приобрёл роскошнейшие фонари под обоими глазами. Так что разлетелись прихожанки чуть ли не с визгом.

– Благослови, отче, – Бурей поклонился, но отнюдь не низко.

Отец Меркурий перекрестил обозного старшину.

«Однако зашито прекрасно! На такой дублёной шкуре, может, даже и шрама не останется. Эта язычница великий лекарь – лишний раз убеждаюсь. Ни в коем случае нельзя оставить её в языческой тьме! Просто преступление отдать эту душу сатане!»

– Поговорить надо, отче, – прорычал обозный старшина, как только выпрямлся. – Отчёт тебе дать.

– Слушаю тебя, сын мой, – священник всем своим видом изобразил благосклонное внимание.

– По хозяйству приходскому, что значит тут как, – Бурей указал рукой в сторону выхода. – Пойдём покажу.

На удивление отца Меркурия доклад Бурея, совмещённый с экскурсией, оказался подробным, обстоятельным, чётким и при этом совсем немногословным. Попусту болтать Бурей явно не любил. Закончив непосредственно с церковью, материалами, запасёнными на её ремонт, пожертвованиями, порядком обеспечения священника и ещё кучей хозяйственных вопросов, церковный староста пророкотал:

– А теперь пошли, я тебе остальное хозяйство покажу.

– Да я видел уже, – попытался отмахнуться отец Меркурий. – Хвалю тебя, добрый христианин, за заботу о храме сём, общине и её хозяйстве.

Бурей удивлённо вскинулся.

«Видать, мой любезный Минотавр, сам ты себя добрым христианином не считаешь. Судя по тому, что про тебя говорят и что я видел, так и есть. Но погоди судить, Макарий, и в навозе случаются жемчужные зёрна».

– Не, отче, так не пойдёт, – страхолюдный церковный староста помотал башкой. – Порядок быть должон! Сейчас тебе ещё одну церковную избу покажу, девку Ульку – я пожертвовал, где Агриппина-просфирщица живёт, покажу, где Силантий-псаломщик, где певчие. Самих-то ты их знаешь уже, но всё одно не помешает. Потом к Алёне зайдём – она за предшественником твоим ходила. Тебе-то оно без надобности, здоровьем ты не шибко обижен, а уважить всё одно надо. Звонаря ещё надо – тебе без ноги на колокольню лазить несподручно. Найдём. Только учить его сам будешь – я не умею.

«Однако иронией наш Минотавр не обижен. Умом, похоже, тоже».

– Спаси тебя Бог, сын мой, – священник поклонился. – Хорошо обязанность свою блюдёшь.

– Благодарствую, – поклоном себя Бурей не утрудил. – Тут вот у меня ещё дело какое. Алёну ты знаешь, видел, как приехал. Её не заметить трудно.

– Это та богатырских статей, что твоего коротышку-приятеля обнимала? – уточнил отец Меркурий.

– Она самая, – кивнул Бурей. – Только насчёт Кондрата ты бы полегче, отче. Ты про холопий бунт слыхал?

– Слыхал.

– Так вот, Кондрат с плотниками своими вдесятером на толпу попёр. С одними топорами. А это тебе не в лужу бздануть. Ворота вынести не дал. Половина их полегла, а самого Кондрата искровянили так, что не знаю, как и выжил! Вот так-то!

– Понимаю, – построжел отец Меркурий. – Как товарищей-то его звали?

– Петр, Виктор, Пахом и Алексей.

– Упокой, Господи, души воинов Петра, Виктора, Пахома и Алексея, живот свой на брани за други своя положивших! – отец Меркурий истово перекрестился.

Бурей обнажил голову и перекрестился не менее истово.

– Когда то случилось? – спросил отец Меркурий.

– На апостола Матфея[99].

– Весь год стану поминать их, а на апостола Матфея особо!

Вот теперь Бурей поклонился, и поклонился низко. Но потом, будто спохватившись, перекосил рожу и принялся остервенело чесать в паху, а всласть начесавшись, громко пустил ветры и подытожил:

– Ну чего встал, отец благочинный, пошли!

– Идём, сын мой, – усмехнулся отец Меркурий. – Только дырку свою прикрой, дует.

«Эка его! Испугался. Не меня, явно. Себя он испугался. Души человеческой, что на миг показал вместо хари злобной. Как же помочь ему, Господи? Столько злобы в человеке… А помочь ему надо. И не только по долгу христианскому. Для дела надо. Его не просто так держат в церковных старостах и начальниках обоза. Надо понять почему. Это для начала».

В Бурея словно бес вселился. На своих коротких кривых ногах он пронёсся до обиталища юродивой Ульки с такой скоростью, что отец Меркурий за ним еле поспевал. Добравшись до места, церковный староста первым делом площадно обложил несчастную и прибил бы, наверное, если бы священник не встал между ними.

– Ты чего? – рыкнул Бурей.

– Не трогать! – отставной хилиарх рявкнул, как во времена оны перед строем. – Моих холопов я сам бить буду, а другим не позволю.

– Чего?!

– Не пугай, не боюсь, – Меркурий усмехнулся в оскаленную харю Бурея. – Ещё епитимью захотел?

– Тут Корнея нет, поп.

– Так и не надо. Всё одно не бросишься. Умён слишком. Ну а если я ошибаюсь, так на всё воля Божья. Я смерти не боюсь.

Перепуганная девка вжалась в угол, и из глаз у неё беззвучно покатились слёзы