— Пишите письмо, гражданин Азин, я отнесу его к Маркину. Переоденусь нищим и пройду незаметно, и никто не заподозрит меня, — выступил из-за спины Северихина Игнатий Пар-фенович.

— Если вас задержат мятежники, вас расстреляют. Вы об этом не подумали, Игнатий Парфенович.

— Я думаю о людях, попавших в беду, юный вы мой человек.

Лутошкин шел перелесками, озаренными вспышками осени. ; - Калиновые заросли сливались в кровяные озерца, лужи резали глаз свечением воды и солнца, непрестанно проносились утиные стаи: посвист их крыльев тревожил душу. Бледное пустынное небо висело над миром, равнодушное к любым страданиям, гне-

дые от умирающих трав увалы угрожали опасностью, зыбкие стены неубранной конопли казались подозрительными.

Под вечер Лутошкин вышел к Каме. На реке было простор-. но, свежо и одиноко. Лишь за речным поворотом струились слабые дымки: по ним угадывалось человеческое жилье. Игнатий Парфенович стал спускаться с обрыва, хватаясь за желтые валуны. Два валуна образовали почти круглую дыру, и в ней мерцал огромный синий шар воды. Игнатий Парфенович уставился на этот холодный, отдаленный водяной шар, но ничего не увидел, кроме него. Шар медленно зеленел, потом налился злым сургучным огнем,— солнце закатывалось, и вода мгновенно меняла свои краски.

«За поворотом должен быть Пьяный Бор. А чуть ниже — на Каме — стоит Маркин»,— думал Игнатий Парфенович, сходя к реке. Ракитовые безмятежные кусты, однозвучный шелест воды, оранжевая полоска заката успокаивали горбуна.

— Руки вверх! — Свирепый окрик ударил Лутошкина, как хлыст. Из кустов выступил белый патруль.

Игнатия Парфеновича привели к береговой батарее, замаскированной дровяными поленницами. У берега подрагивал на течении военный катер.

—- Задержан подозрительный тип,— доложил старший солдат командиру батареи.

— Большевик?

— Я странник, я нищий,—торопливо ответил Лутошкин.

— Все большевики — нищие и голодранцы.

— Что там у вас? —строго спросили с катера.

— Краснюка поймали, господин капитан.

— Давайте его на борт, мы уходим в Гольяны...

Часа через три катер причалил к большой старой барж'е, стоящей на якоре посредине реки. Игнатия Парфеновича швырнули в темный вонючий трюм, до отказа набитый арестантами.

32

Николай Маркин проснулся от оглушительного звериного рева.

На ходу застегнув куртку, он выбежал на палубу—-седую и студеную от росы. Вахтенный, смеясь, показал на береговой обрыв: там между соснами, откинув голову, гулко и призывно ревел сохатый. Эхо лесного голоса раскатывалось по реке.

Маркин поразился тому, как могучее, будто высеченное из серого гранита," тело напряжено, мускулы на груди переливаются, а широкая спина, засеянная пунцовыми листьями, вздрагивает в нетерпеливом желании.

Маркин знал: в октябрьские зори трубят сохатые, исходят страстным ревом олени — подступило время звериной любви.

Не зря же в народе чернотропный октябрь йазывался «зарё-вом».

Маркин, с наслаждением случая трубный зов сохатого, встречал зеленоватый прозрачный рассвет. Небо над головой имело льдистый оттенок, одинокие облака слабо розовели. Желто лоснились песчаные косы, сквозь голые сучья ракитника лихорадочно синела вода. Правый обрывистый берег, сложенный из плит песчаника, слезился бесчисленными ручьями. По скалам над родниками карабкались покореженные, обросшие лишайниками сосны. >

Это были древние сосны Пьяного Бора. Давно укрепились они корнями- в плитняке и лезли в небо, и шли над рекой, и повисали над отмелями; с берега тянуло запахами смолы, вереска, белых, грибов, только что опавшей ивняковой листвы.

В такое звонкое, зеленоватое, ясное утро Маркин особенно уверовал в свое многолетнее и великолепное будущее. У людей ведь нет опыта смерти, как нет и вечного праздника жизни, а предчувствия так же изменчивы, как игра солнечного света в траве.

Маркин закинул за шею руки, свел локти, с наслаждением потянулся. Хорошо и вкусно жить на земле!

Фуражка вломана в затылок,

Пыль разметают брюки клеш.

Такая дьявольская сила В девизе пламенном — «даешь!»,—

раздался за его спиной беззаботный голос Сереги Гордеича. Пулеметчик выходил из гальюна, с ремнем на шее, застегивая брюки. Сразу осекся, увидев комиссара. Маркин не обратил внимания на нарушенный порядок,— слишком в раскованном и летящем настроении находился он сам.

Он взошел на капитанский мостик, взял у вахтенного бинокль. «Ваня-Коммунист» — после освобождения Казани буксиру присвоили такое наименование — стоял на якоре около Пьяного Бора. Здесь река особенно широка и многоводна; с левой стороны в Каму впадает Белая. В устье Белой находятся суда адмирала Старка. Адмирал жаждет реванша после поражений под Казанью, Елабугой, Набережными Челнами. Возможно, сегодня он попытается навязать бой красной флотилии. А красная флотилия стоит в трех верстах от «Вани-Коммуниста».

Обо всем этом Маркин был прекрасно осведомлен. Не знал он только о барже с арестантами, что обречена на гибель в Гольянах, да что выше Пьяного Бора, между дровяными поленницами, замаскирована вражеская батарея.

Маркин водил биноклем по камским берегам — в окулярах проплывали отмели, песчаные косы, луговые гривы, уже подпаленные встающим солнцем. Медный круг его торжественно выдвигался из сосновых макушек, последние ночные тени поспеш-

но убегали по реке; в белесых испарениях мелькал длинный рыжий остров, прикрывающий устье Белой. Маркин напрасно пытался разглядеть суда адмирала Старка, скрытые островом,— их не было видно. Маркин опустил бинокль и вдруг засмеялся тихо, потом все громче, все заливистей. Он хохотал так заразительно, что вахтенный, тоже заулыбавшись, спросил:

— Чему смеешься, комиссар?

— Вспомнилось, как я дипломатом был!

— Не понимаю, что тут смешного, комиссар?

— Да я не над дипломатической рдботой смеюсь. Мне смешно, как я послов царскими орденами награждал. Понимаешь, явился ко мне секретарь испанского посла — вкрадчивый, вертлявый, скользкий, будто налим. И задушевно так говорит:

«Мой посол оказал болыиевицкому правительству серьезную услугу. Он единственный из всех послов переслал в Испанию вашу ноту о мире».

«Ну и что же? Это его святая обязанность».

«Теперь мой посол возвращается в Мадрид и просил меня напомнить про его услугу. Он очень любит ордена: у него уже есть английский, австрийский, бразильский, мексиканский, американский, французский, еще шестидесяти двух государств высокие ордена, но очень бы хотел он иметь и русский орден...»

«Советская республика орденов еще не учредила. Нам нечем наградить господина посла...»

«Он не возражал бы против царского...»