Шрифт:
Закладка:
От трудностей, вызванных у нас запретительством, Роман и мы вместе с ним спасались бегством на Запад, разоблачая капитализм, тоже не без ограничений, ибо капитализм начинал напоминать неподсудный социализм.
Лифшиц, и тот не решался обратить аналитическую силу марксизма на государственный строй, что у нас назывался советским, а был ли советским, сомнений не выражал даже Лифшиц.
«Наша наука характеризовалась за тот период времени (грубо говоря, последние 40–50 лет) резкой сменой воззрений на язык…».
Формировались мы в тени участников научно-идеологической битвы – лингвистической: нас учили недобитые марристы и уцелевшие в схватке с Марром виноградовцы. По ходу схватки, длившейся годы, наши профессора и за решётку попадали, и материалы готовили для Сталина, когда (по рефератам читавшего нам лекции член-корра Р. И. Аванесова) вождь писал свой директивный опус о языке, повергший прежних победителей в прах. Положение крупнейшего специалиста по русскому языку, академика В. В. Виноградова, который был и жертвой своих противников, и орудием их разгрома, – символ ситуации, когда, как на войне, лозунги, во имя которых ведется бойня, только предлог.
Повезло нам, видели, хотя бы изредка, научные авторитеты масштаба Виноградова, это дало нам представление о том, что значит научный авторитет. Попал я на собрание светил филологии, выступал француз Андре Мазон. В «Слове о полку Игореве» он чего-то не понял и стал спрашивать, что слово это означает. Затянулась пауза. Виктор Владимирович, не спеша, чтобы не смущать других, объяснил. Не помню, какое слово, помню данную им глоссу – пластом полегшая трава. «И это он знает!» – воскликнул француз.
Знание, известно, преумножает печаль. Большие знания о языке затрудняют пользование языком: великий лингвист был похож на сороконожку Густава Мейринка, размышляющую, как передвигать лапки. Писал Виноградов, словно затрудняясь писать, а говорить публично, без бумажки, совсем не мог, всегда читал, даже если требовалось произнести краткую речь.
Сильное впечатление я вынес от обстановки, очутившись на заседании в честь Виктора Владимировича. «Наша взяла!» – чувствовалось в атмосфере собрания, где словно на параде присутствовали взявшие верх в драке, которая неизвестно почему и началась. Выходит, отец структурализма Фердинанд де Соссюр прав при всей своей внушенной нам ошибочности: спор с предметом спора связан знаково, чисто символически. Не в языке дело, а в том, чья возьмет! Бойцы соблюдали личную лояльность, зная одно: кто за кого. Оказался я случайно при том, как Самарин и заместитель Виноградова А. И. Ефимов проводили заочный смотр союзникам. О ком-то из бойцов Александр Иванович сказал: «Вполне наш человек, одним плох: своих тоже жрет». «Да, – покачал головой Роман, – лопает, не разбирая».
Между преподавателями шла борьба, кипела и склока, но мы не видели зла ни от кого из них. Не помню предвзятых оценок, не помню, чтобы на студентах, на мне преподаватели вымещали свои предубеждения. Был случай исключительный – оставил ссадину в душе, неутихающее переживание. На семинаре профессора В. В. И. заговорил я о Джойсе, и В. В. другого способа зажать мне рот не нашла, как сообщить по начальству, что я тронулся. Остался бы я без курсовой, а то и без диплома, если бы не Роман. Ему, закафедрой и декану, В. В. доложила, что я свихнулся. Но Роман остался спокоен. Вызвал меня и спрашивает: «”Улисса” прочитали?» Что говорить, читал. Ну, говорит, идите, а то старушка всполошилась.
Среди сражавшихся, тех и других, правоверных и протестантов, были и шуты гороховые, и зачинщики-провокаторы, и безграмотные карьеристы, все промелькнули перед нами. Но если из традиционалистов-охранителей взять таких, как заведующая английской кафедрой Ольга Сергеевна Ахманова, то её оппоненты были слабы, меньше знали. По натуре и породе О. С. была барыня, куражилась над людьми, в том числе над студентами. Но ничего, кроме хорошего, от «Ахманихи» я не видел, хотя и бывал, заодно со всеми, жертвой её настроений. Вот она фордыбачит, ведет себя так, как левая или правая, нога её захочет, но тут же выручает дельным советом, какого ни один добряк-дурак тебе не даст. Злейшие враги Ольги Сергеевны не отрицали её знаний. Попробовали бы они это сделать! Роман Осипович Якобсон приехал в Москву и, выступая на собрании филологов, которое вела Ахманова, прежде всего сказал, что многие из прежних взглядов он оставил в прошлом, иначе, чего доброго, ему бы досталось. В споре с Ахманихой, вместо того чтобы отвечать на её критику, профессор Звегинцев Владимир Андреевич, за которого мы «болели», шеей дергал и вертел головой. У него был тик, но в тот раз, казалось, от полемических ударов. Наши чувства двоились. Жаль было видеть, как бьют хорошего человека, и нельзя было не понимать, что за дело.
Была у Ахманихи пристрастность группового бойца, было всё слишком человеческое, а у кого не было? Но было у Ольги Сергеевны, чего не было у её противников, это мы, даже при нашем возрастном свободолюбии, видели: у дипломированных филологов, неортодоксов, нет того, что есть у Ахмановой, – огромные знания, и нам перепадало.
«Вот, – говорила О. С., признавая мой ответ удовлетворительным, на тройку, – чего можно добиться даже при отсутствии способностей». В нашей группе учились с такими способностями, что Ольга Сергеевна оставила их на кафедре преподавать. А я, чуть ли не последний из её учеников, усвоил достаточно, чтобы учить на чужом языке.
Наша английская группа состояла из окончивших школу золотыми медалистами, в университете произошел ещё один отбор наиболее приспособленных. Новые для нас языки, испанский, французский или латынь, мы начинали изучать одновременно, и мои соученицы уходили от меня вперед, выражаясь ипподромным жаргоном, как от стоячего. Если на беговом кругу среди наездников становилось очевидным мое неумение управлять лошадью, то по сравнению с лингвистически одаренными сверстниками у меня обнаружился недостаток, названия которому я не знал, теперь знаю. В системе американского образования это – дефект ненаучаемости: учишь-учишь, а оно не усваивается. Некоторые слова я смотрел и вынужден снова и снова смотреть в словаре, хотя, знаю, слово встречалось мне тысячу раз. Мозги мои могу сравнить с компьютером, который тебе сообщает: объем исчерпан. Можно сравнить и с кастрюлей: налита до краев, вода кипит и выплескивается. Когда я сам должен был учить, то старался как можно больше говорить и как можно меньше писать на доске, чтобы не
