кабинет едва ли не вприпрыжку, я еще раз перечитал протокол, взялся за рукопись и быстро нашел почти в самом конце описание смерти пана Ксаверия. Липиньский изложил все точно, а вот его приятель Збигнев, декадент этакий, явно взял за образец стиль авторов душещипательных дамских романов дореволюционного времени. Его «несчастный отец, чья жизнь обрывалась так неожиданно», стискивал его ладонь «коченеющей рукой», из «уст» умирающего «рвались тяжкие прерывистые вздохи», а шепот, разумеется, был «горячечным». Тайну знает Хронос… Золото хранит Хронос… В этом не усматривалось ни малейшей зацепки. И нет гарантии, что умирающий имел в виду что-то конкретное, а не просто бредил. Часто предсмертный бред не имеет ничего общего с реальностью – правда, не всегда…

В одном можно быть уверенным: клад спрятан где-то в этих местах. Куда-то же подевались пятьдесят тысяч золотом, полученные шляхтичем-мятежником за проданную землю? С чего-то же кладом заинтересовался матерый абверовец, никак не похожий на юных героев Стивенсона и Марка Твена? Кстати, показания Липиньского – еще один аргумент в пользу того, что переход на нелегальное положение для себя и своих подельников Кольвейс готовил заранее. Запасся фальшивыми документами (наверняка не только для себя и Эльзы, но и для Гильферинга), смастерил поддельную бумагу о сотрудничестве, которой обеспечил молчание Липиньского, несомненно, подготовил себе лёжку…

Из записок Збигнева Косач-Косачинского недвусмысленно вытекает, что клад остался в Косачах. Взять его с собой в Сибирь пан Ксаверий ни за что бы не смог. В те времена железных дорог восточнее Урала еще не было, и приговоренные к каторге, и сосланные на поселение шагали пешком, под конвоем, с минимальной поклажей. Я примерно представляю вес золотых монет того времени – пару раз находили их при обысках, и кое-что запало в память. Пятьдесят тысяч золотом – это многие пуды, да что там, сотни килограммов. С собой не унесешь, даже если наймешь ямщика (некоторым ссыльным это дозволялось), велик риск, что поклажей заинтересуется полиция. Да что тут умствовать, написано же, что отец после совершеннолетия Збигнева рассказал ему, что клад здесь.

Вот в клад я готов поверить сразу и безоговорочно. Клады – материя насквозь житейская, и далеко не все рассказы о них – выдумки. Между прочим, герои «Острова сокровищ» и «Приключений Тома Сойера» свои клады как раз нашли…

Вот яркий пример всего-то двадцатилетней давности. Когда в Ленинграде, в бывшем дворце князей Юсуповых, затеяли какие-то переделки, обнаружили мастерски замурованную и замаскированную комнатушку без окон, а в ней… Пещера Али-Бабы: картины старых мастеров, золотая и серебряная посуда, ювелирные изделия, в том числе работы Фаберже, еще много драгоценного добра[53]. Стоило все это, как писал «Мир приключений», миллионы и миллионы золотых рублей. Вывезти это добро за границу подавшиеся в эмиграцию князья не смогли, вот и припрятали до лучших времен, которые для них так и не наступили. Об этом писали много, и за границей тоже. Крепенько, я думаю, икалось сидевшему в эмиграции Феликсу Юсупову, тому самому, одному из убийц Распутина (он и сейчас вроде бы живехонек).

Кольвейс, бесспорно, о кладе знал. От Стефы, а позже прослышал что-то о записках Збигнева? Скорее первое – о записках Липиньский никому не рассказывал… но откуда-то же Кольвейс о них узнал? Как бы там ни было, даже если верно первое, добраться до клада из Риги Кольвейс никак не мог – как не мог добраться до захоронки в Ленинграде Феликс Юсупов. Белой акации, цветы эмиграции… Стефа, конечно же, не знала точного места – значит, и Кольвейс не знал. А искать наугад он не имел возможности – да, он полтора года провел в Косачах, но начальник абверовской разведшколы в чине майора – все же не генерал и не гауляйтер, не было у него достаточно людей, которым можно поручить поиски, не было агентуры.

А вот два месяца назад, такое впечатление, что-то происходит. Можно допустить, что именно тогда Кольвейс узнал о записках. И последующие события как раз и позволяют предположить, что он подобрал-таки себе команду: бывший ученик Гильферинг и его юная любовница – тесно связанная между собой троица. Кольвейс лепит им и себе фальшивые документы, он и Эльза остаются в Косачах (как наверняка остался бы и Гильферинг, не попади он под бомбежку)… При этом Кольвейс вопреки приказам оставляет в Косачах Эльзу и остается сам. Стоит предположить, что троица охотилась за кладом – и все становится на свои места, действия Кольвейса получают объяснение и выглядят уже не странными, а вполне логичными. Пятьдесят тысяч золотом – куш, из-за которого стоит рискнуть. Для абверовского начальства можно при некоторой изворотливости ума подыскать убедительное оправдание: внезапный приступ болезни, контузия, машина сломалась в последний момент…

А что, если Липиньский не так прост, как старается показать?

Добрый доктор Айболит, он под деревом сидит… Ну, предположим, не доктор, а фармацевт, но оба служат одному и тому же Верховному главнокомандующему, древнему богу Эскулапу-Асклепию… мало ли я видывал людей, искусно притворявшихся вовсе не теми, кем выглядели? В штабеля можно складывать…

О том, что Кольвейс его шантажировал фальшивым обязательством, о застарелой неприязни Липиньского к Кольвейсу я знаю от одного-единственного источника, от самого фармацевта. Вполне можно допустить, что обстояло иначе и Липиньский был в команде кладоискателей равноправным членом. Старый испытанный метод – коли уж ничего не скроешь, преподнести полуправду, Вот Липиньский мне ее и преподнес: не прятал он Оксану, его к тому злодей Кольвейс вынудил. А на самом деле они добрые друзья… были. Фотография Стефы на столе? Но это еще не доказательство, что Кольвейс ее коварно отбил, мало ли как могли двадцать семь лет назад сложиться отношения у этой троицы. Липиньский так и остался холостяком? Может, он рано стал импотентом. Что ни возьми, всегда сыщется контраргумент. Рано убирать Липиньского из-под микроскопа, ох, рано…

А самое унылое вот что: даже если клад есть и Кольвейс с Липиньским его искали в самом сердечном согласии и это удастся доказать, мы ни на шаг не продвинемся к нашей главной цели, абверовскому архиву. Он и есть моя основная задача, а клады – дело десятое.

Ворон здешних мест

Как всегда, по лицу и поведению Радуева невозможно было определить, в радости он, в тягостном раздумье или в печали. И все же те, кто знал его достаточно давно, без труда определяли, какие именно чувства им в данный момент владеют. Были незаметные посторонним, но явственно видимые сведущим отличия в движениях (в том,