Шрифт:
Закладка:
— Ада сделала… что? — её охрипший голос падает в шёпот, пока широко распахнутые глаза смотрят на Стрелецкого. — Она…, — Аня бегло осматривает кухню, коридор за спиной Ильи. — Здесь? Я же пошутила про “трахнуть её”, Илюш. Я просто пошутила… кто ж знал, что у тебя настолько отвратительное чувство юмора, что ты…
— Тише ты, неугомонная, — Илья закатывает глаза на выдохе. — В клубе… кое-что случилось…
— Что, искры перед глазами заплясали? — Аня не может сдержать шкодливой улыбки, потянувшись за своей оставленной чашкой и делая большой глоток. — Ладно-ладно, прости. Просто ты так давно не просил меня “потусоваться ночь у подружек”, что я уже отвыкла от того, что ты видишь что-то помимо своей работы. Конечно, я буду прикалываться над тобой.
Илья осторожно прикрывает за своей спиной дверь, проходя вглубь кухни и с упоением наблюдая за тем, как Дева трётся о ноги Ани и тихо что-то мурчит.
— Прекращай свои шуточки, Ань, — на выдохе произносит Илья. — Кое-что случилось. не уверен, что могу рассказывать тебе всё то, что рассказала мне Адалин, но… скажи, ты сегодня не заходила в интернет?
— Вы что, натворили что-то? — Аня разворачивается к Илье лицом, упираясь копчиком в кухонный гарнитур. — Не-а. Не заходила…
— Кажется, у Ады проблемы с прессой. И с её ебанутым братом.
20 глава
Июнь, 2012 год. Франция, Париж.
Адалин уже была на похоронах. На тех, где все в чёрном; в шапочках с полупрозрачной чёрной вуалью и солнцезащитных очках. Где все меряются брендовыми сумочками и тонкими шпильками лабутенов. На тех, где из уст льются фальшивые соболезнования, а люди в кучках обсуждают бизнес и сотрудничество. На тех, где никому нет дела до холодного тела в гробу. Где потом началась делёжка наследства, драка за дорогую машину или квартиру в центре Палермо — других похорон Адалин не знала.
Когда они были в Санкт-Петербурге с мамой, то ездили на похороны бабушки — тихие, спокойные, никак не отпечатавшиеся в памяти маленькой Адалин. Она и бабушку то по маминой линии в глаза никогда не видела. Тогда это было тихое застолье, звон рюмок друг о друга и ничего больше. Ни слёз, ни соболезнований, никаких проявлений чувств и эмоций. Даже её мама не плакала, а равнодушно, немного с отвращением, копалась в своей тарелке.
Сейчас Адалин стояла в стороне от столпотворения друзей и остатков родственников Дафны. Наблюдала за всем этим так далеко, что нужно было прищуриваться, чтобы различать чёрные пятна одежды. Она не стала одеваться в траур, потому что для неё это высшая степень неискренности и цинизма. Она не стала покупать цветы, потому что Дафна цветы не любила. Она не стала подходить ближе, потому что чувствовала себя виноватой. Наблюдая за тем, как тучная женщина (по всей видимости, воспитательница приюта, в котором выросла Дафна) склоняется, кидает горсть мокрой земли; как сгибается пополам от одевающего её горя — и уже не плачет, а просто воет от отсутствия возможности повернуть время вспять. Как директор приюта, полюбивший Дафну, как родную дочь, придерживает женщину за плечи и уводит её назад. У Дафны не было семьи по крови — только приют и воспитатели. Но у неё был дом, которого не было у Ады.
Адалин эгоистично думала, что её горе по умершей подруги будет сильнее, но ведь у Дафны ещё были люди, любящие её столь горячо, что несмотря на отсутствия денег, готовы были положить к её ногам весь мир.
Глаза Ады опускаются вниз. В её руках был зажат контейнер, в котором ровными рядами лежали только что испечённые круассаны. Слёзы вновь подступили к глазам, когда она попыталась поджать бледные, обескровленные губы. Сегодня лил такой ливень, что её слёз всё равно не было бы видно. Они бы смазались вместе с дождевой водой, впитались бы в землю.
Вода впитывалась в джинсы, пропитывала собой кеды и тёмную толстовку, под капюшоном которой Ада скрыла своё лицо. Ей не хотелось привлекать ненужного внимания, и Тоин с Ником были во многом правы. Сейчас у неё было не то эмоциональное состояние, когда Ада могла бы сопротивляться натиску наглых репортёров. К счастью, её отец не делал никаких официальных заявлений, и на кладбище, помимо близких людей Дафны, никого не было.
Это тихое умиротворение даже успокаивало. Адалин стояла до самого конца, пока последний человек не покинул только что закопанную могилу. Она стояла ещё потом несколько минут, под проливным дождём, прежде чем ноги сами понесли её в сторону торчащего монумента. Небольшого. Отец оплатил похороны в землю, а не кремацию — и Адалин была благодарна ему за такое решение.
На надгробной плите, лежащей прямо поверх ещё свежей и мокрой земли, надпись гласила. “Дафна Деко, 22 декабря 1996 — 4 июля 2013. Perigrinatio est vita.[лат. “Жизнь — это странствие”]”. Просто и лаконично. Как всегда и любила Дафна.
Адалин склоняет голову немного в бок, скользя глазами по аккуратно сложным цветам и поджимает губы.
— Я…, — голос дрогнул, и Адалин пришлось набрать в лёгкие побольше воздуха. — Я не принесла тебе цветов. Помню, ты говорила, что не любишь их и постоянно чихаешь от пыльцы, — Ада поджимает губы, опускаясь на корточки, пальцами открывая крышку контейнера. — А ещё я помню, что ты очень полюбила мои круассаны, и жаловалась мне, что тебе приходится бегать по утрам и вечерам, чтобы это никак не сказывалось на твоей фигуре, — уголки губ слабо дёргаются, когда пальцы подхватывают один из круассанов — ещё тёплых.
Адалин долго смотрит на ровную коричневую корочку, сглатывая комок в горле и кладя круассан прямо поверх накиданной земли. Прямо под дождь.
— Теперь то тебе не придётся беспокоиться о фигуре и ты сможешь съесть их столько, сколько тебе хочется, — шёпот срывается с губ ощутимой дрожью.
Адалин ставит контейнер под ноги, заботливо доставая каждый круассан и кладя их на свежую могилу — прямо рядом с надгробием.
— Я знаю, что ты не могла просто так покончиь со своей жизнью. Ты, столь жизнерадостная, столь целеустремлённая. Я помню про твои планы на учёбу, на жизнь. Про то, как ты любила всех окружающих тебя людей, и я не верю, что ты так долго планировала это, — шёпот обжигает горло, и Адалин опускает голову, чувствуя горячие слёзы, бегущие по щекам. — Кто бы
