Муж простился с ней и поехал в город, чтобы удалить камни. Накануне операции он написал жене: «В ту минуту, когда ты получишь это письмо, я буду лежать под ланцетом брата Козьмы…» Ты знаешь эти обручальные кольца, которые состоят из двух половинок: на одной выгравировано имя мужа, на другой – имя жены. У этой женщины, в то время как она читала письмо мужа, было на пальце такое кольцо. Так вот, в этот самый момент ее кольцо распалось: половина с ее именем осталась на пальце, а половинка с именем мужа скатилась на письмо и рассыпалась на кусочки… Как, по-твоему, Жак, найдется ли человек, обладающий достаточной рассудительностью и достаточной твердостью духа, которого бы такое происшествие и при таких обстоятельствах не потрясло? И действительно, женщина чуть было не умерла от ужаса. Ее страх прошел только тогда, когда письмо от мужа, полученное со следующей почтой, известило ее, что операция прошла благополучно, что он вне опасности и надеется обнять ее к концу месяца.

Жак. И он в самом деле обнял ее?

Хозяин. Да.

Жак. Я задал вам этот вопрос, так как несколько раз замечал, что предчувствия лукавы. Сначала обвиняешь их в том, что они солгали, а минуту спустя оказывается, что они сказали правду. Таким образом, сударь, по-вашему, случай с символическим предчувствием относится ко мне, и вы против воли полагаете, что мне грозит смерть, на манер того философа?

Хозяин. Не стану скрывать от тебя; но чтобы прогнать эту печальную мысль, не мог ли бы ты…

Жак. Продолжить историю своих любовных похождений?

Жак продолжал рассказ. Мы покинули его, если не ошибаюсь, в обществе лекаря.

Лекарь: «Боюсь, как бы ваша история с коленом не затянулась больше чем на один день».

Жак: «Не все ли равно? Она затянется ровно настолько, насколько это предначертано свыше».

Лекарь: «По стольку-то в день за постой, харчи и уход составит кругленькую сумму».

Жак: «Речь, доктор, идет не о сумме за все время; сколько в день?»

Лекарь: «Двадцать пять су, недорого?»

Жак: «Слишком дорого; я бедный малый, доктор; сбросьте половину и позаботьтесь как можно скорее, чтобы меня перенесли к вам».

Лекарь: «Двенадцать с половиной су – это ни то ни се; кладите тринадцать».

Жак: «Двенадцать с половиной… Ну, пусть тринадцать… По рукам!»

Лекарь: «И вы будете платить поденно?»

Жак: «Уж как договорились».

Лекарь: «Дело в том, что жена – баба бывалая; она, видите ли, не понимает шуток».

Жак: «Ах, доктор, прикажите поскорее перенести меня к вашей бывалой бабе».

Лекарь: «По тринадцать су в день – это в месяц составит девятнадцать ливров десять су. Кладите двадцать франков».

Жак: «Пусть будет двадцать».

Лекарь: «Вы хотите получить хороший стол, хороший уход и быстро выздороветь. Помимо пищи, помещения и услуг, надо считать еще лекарства, белье и…»

Жак: «Словом?»

Лекарь: «Словом, за все про все двадцать четыре франка».

Жак: «Пусть двадцать четыре; но без хвостика».

Лекарь: «Один месяц – двадцать четыре франка; два месяца – сорок восемь ливров; три месяца – семьдесят два ливра. Ах, как была бы довольна моя докторша, если, переехав к нам, вы бы уплатили авансом половину этой суммы!»

Жак: «Согласен».

Лекарь: «Но она была бы еще более довольна…»

Жак: «Если бы я заплатил за квартал? Хорошо».

Жак продолжал:

– Лекарь разыскал хозяев, предупредил их о нашем договоре, и через минуту муж, жена и дети собрались вокруг моей кровати, довольные и веселые; посыпались бесчисленные вопросы о моем здоровье, о моем колене, похвалы их куму-лекарю и его жене, потоки пожеланий, – и какая приветливость, какое сочувствие, какое старание мне услужить! Хотя лекарь и не говорил им, что у меня водятся кое-какие деньжонки, но они знали своего куманька; он брал меня к себе, и этого было достаточно. Я расплатился с хозяевами; дал детям несколько мелких монеток, которые, однако, родители ненадолго оставили в их руках. Был ранний час. Крестьянин отправился в поле, жена вскинула на плечи корзину и удалилась; дети, опечаленные и недовольные тем, что у них отняли деньги, исчезли, так что когда понадобилось поднять меня с лежанки, одеть и положить на носилки, то не оказалось никого, кроме лекаря, который принялся кричать во всю глотку; но никто его не слышал.

Хозяин. А Жак, который любит разговаривать сам с собой, вероятно, сказал: «Не плати никогда вперед, если не хочешь, чтобы тебе плохо служили».

Жак. Нет, сударь, момент был более подходящим для того, чтобы выйти из себя и выругаться, чем для того, чтобы читать проповеди. Я выхожу из себя, ругаюсь, а затем уже делаю моральные выводы; но, пока я рассуждал, лекарь вернулся с двумя крестьянами, нанятыми им для того, чтобы перенести меня за мои же деньги, о чем он не преминул поставить меня в известность. Эти люди оказали мне первые услуги при моем водворении на самодельных носилках, которые состояли из тюфяка, положенного на шесты.

Хозяин. Слава тебе, Господи! Наконец-то ты в доме лекаря и влюблен в его жену или дочь.

Жак. Кажется, сударь, вы ошибаетесь.

Хозяин. И ты думаешь, что я буду дожидаться три месяца в доме лекаря, прежде чем услышу от тебя первое слово о твоих любовных похождениях? Нет, Жак, это невозможно! Избавь меня, пожалуйста, от описания дома, характера лекаря, нрава его жены и перипетий твоего исцеления; перескочи через все это. К делу, любезный, к делу! Колено твое почти выздоровело, ты в достаточной мере поправился и влюблен.

Жак. Хорошо, я влюблен, раз уж вы так торопитесь.

Хозяин. В кого влюблен?

Жак. В высокую восемнадцатилетнюю брюнетку: прекрасно сложена, крупные черные глаза, маленький алый ротик, красивые руки, дивные пальчики. Ах, сударь, какие пальчики! Эти самые пальчики…

Хозяин. Тебе кажется, что ты все еще держишь их.

Жак. Эти самые пальчики вы не раз брали украдкой в руки и держали, и только от них зависело позволить вам то, что вы хотели с ними сделать.

Хозяин. Этого, Жак, я никак не ожидал.

Жак. И я тоже.

Хозяин. Сколько ни ломаю себе голову, не могу припомнить ни высокой брюнетки, ни дивных пальчиков; попробуй говорить яснее.

Жак. Согласен; но при условии, что мы вернемся обратно и войдем в дом лекаря.

Хозяин. Ты полагаешь, что это предначертано свыше?

Жак. Решайте сами; во всяком случае, здесь, на земле, предначертано, что chi va piano, va sano[15].

Хозяин. И что chi va piano, va lontano[16], а я хотел бы уже приехать.

Жак. Что же вы решили?

Хозяин. Поступай как знаешь.

Жак. В таком случае мы снова у костоправа, и свыше было предначертано, что мы туда вернемся. Лекарь, его жена и дети так умело сговорились опустошить мой кошелек всякого рода мелкими грабежами, что это им вскоре удалось. Колено мое хотя и не зажило, но казалось на пути к исцелению; рана почти затянулась, я мог ходить с помощью костыля, и у меня оставалось еще восемнадцать франков. Ни-кто так не любит говорить, как заики; никто так не любит ходить, как хромоножки. Как-то в хороший осенний день задумал я совершить длинную прогулку; от деревни, где я жил, до соседней было около двух миль.

Хозяин. А как эта деревня называлась?

Жак. Если я вам скажу, вы догадаетесь обо всем. Прибыв туда, я зашел в харчевню, передохнул, подкрепился. День клонился к концу, и я собирался вернуться восвояси, когда в харчевне, где я находился, послышались снаружи резкие крики, испускаемые какой-то женщиной. Я вышел. Люди столпились вокруг нее. Она лежала на земле, рвала на себе волосы и говорила, указывая на осколки большой крынки:

«Без денег, целый месяц без денег! Кто же будет в это время кормить моих бедных детей? Управитель, у которого душа черствее камня, мне гроша не уступит. Как я несчастна! Без денег, целый месяц без денег!..»

Все жалели ее; вокруг нее только и раздавалось: «Бедная женщина! Бедная женщина!» – но никто не полез в карман за деньгами. Я быстро подошел к ней и спросил:

«Что с вами случилось, милая моя?»

«Что со мной случилось? Разве вы не видите? Меня послали купить крынку масла; я поскользнулась, упала, крынка разбилась, и вот масло, которым она была полна до краев…»