– Жак, Жак!

– Это вы, сударь?

– Да, я; взгляни на меня.

– Не могу.

– Что случилось?

– Да все эта лошадь! Проклятая лошадь! Завтра вам расскажу, если только не умру за ночь.

В то время как его вносили и поднимали по лестнице, Хозяин Жака командовал шествием, прикрикивая:

– Осторожно! Тише! Тише, черт побери! Вы его ушибете! Эй ты, что держишь ноги, поворачивай направо, а ты, что держишь голову, сворачивай налево!

Между тем Жак шептал:

– Значит, свыше было предначертано…

Не успели Жака уложить, как он крепко заснул. Хозяин провел ночь у его изголовья, щупал ему пульс и беспрестанно смачивал компресс примочкой от ран. Жак застал его за этим занятием при своем пробуждении и спросил:

– Что вы тут делаете?

Хозяин. Ухаживаю за тобой. Ты мне слуга, когда я болен или здоров; но я твой слуга, когда ты заболеваешь.

Жак. Очень рад узнать, что вы так человеколюбивы; это свойство в отношении слуг присуще далеко не всем господам.

Хозяин. Как поживает твоя голова?

Жак. Не хуже перекладины, против которой она устояла.

Хозяин. Возьми простыню в зубы и тереби покрепче… Что ты чувствуешь?

Жак. Ничего; кувшин как будто цел.

Хозяин. Тем лучше. Ты, кажется, хочешь встать?

Жак. А как же, по-вашему?

Хозяин. По-моему, тебе следует лежать.

Жак. А я думаю, что нам следует позавтракать и ехать дальше.

Хозяин. Где твоя лошадь?

Жак. Я оставил ее у прежнего владельца, честного человека, порядочного человека, который взял ее назад за ту же цену, за какую нам ее продал.

Хозяин. А знаешь ли ты, кто этот честный, этот порядочный человек?

Жак. Нет.

Хозяин. Я скажу тебе по дороге.

Жак. Почему же не сейчас? Что за тайна?

Хозяин. Тайна или не тайна, а не все ли равно, узнаешь ли ты сейчас или позже?

Жак. Да, все равно.

Хозяин. Но тебе нужна лошадь.

Жак. Трактирщик, вероятно, с охотой уступит одну из своих.

Хозяин. Поспи еще немного, а я об этом позабочусь.

Хозяин спускается вниз, заказывает завтрак, покупает лошадь, возвращается к Жаку и застает его одетым. Вот они подкрепились и пускаются в путь: Жак – утверждая, что неприлично уезжать, не отдав ответного визита горожанину, у ворот которого он чуть было не лишился жизни и который так любезно оказал ему помощь; Хозяин – успокаивая его по поводу такой щепетильности заверением, что он хорошо вознаградил служителей горожанина, донесших раненого до трактира. Жак же, в свою очередь, возражал, что деньги, данные слугам, не снимают с него обязательств перед их господином, что таким поведением вызывают в людях сожаление о совершенном благодеянии и отвращение к нему, а на себя накликают славу неблагодарного человека.

– Я слышу, сударь, все, что этот горожанин говорит обо мне, ибо он сам сказал бы то же, будь он на моем месте, а я на его…

Они выезжали из города, когда им повстречался высокий, крепкий мужчина в отороченной тесьмой шляпе, в платье с галуном на любой рост; он шел один, если не считать двух бежавших впереди него собак. Не успел Жак его заметить, как мгновенно соскочил с лошади, воскликнул: «Это он!» – и бросился ему на шею. Ласки Жака, казалось, очень смущали хозяина собак; он тихонько его отпихивал и говорил:

– Сударь, вы оказываете мне слишком много чести.

– Нисколько; я обязан вам жизнью и, право, не знаю, как вас отблагодарить.

– Вы не знаете, кто я.

– Разве вы не тот предупредительный горожанин, который оказал мне помощь, пустил кровь и сделал перевязку, когда моя лошадь…

– Да, это так.

– Разве вы не тот честный горожанин, что купили у меня назад лошадь за ту же цену, по которой мне ее продали?

– Тот самый.

И Жак снова принялся целовать его то в одну, то в другую щеку; Хозяин улыбался, а собаки, задрав морды, стояли, как бы застыв в изумлении от сцены, которую видели впервые. Жак, добавив к выражениям благодарности множество поклонов, на которые его благодетель не отвечал, и множество пожеланий, принятых весьма холодно, снова сел на лошадь, сказав своему Хозяину:

– Я питаю глубочайшее почтение к этому человеку, но вы должны мне подробнее рассказать о нем.

Хозяин. А почему он представляется вам таким почтенным?

Жак. Потому, что человек, не придающий значения своим услугам, должен быть обязательным от природы и обладать укоренившейся привычкой к благотворительности.

Хозяин. По каким признакам вы судите об этом?

Жак. По безразличному и холодному виду, с которым он отнесся к моей благодарности; он мне не поклонился, не сказал ни слова – казалось, не узнал меня и теперь, быть может, думает с презрением: «Вероятно, этому путешественнику чужды благодеяния и стоит больших усилий совершить справедливый поступок, раз он так расчувствовался…» Что же такого нелепого в моих речах, заставляющего вас покатываться со смеху? Во всяком случае, вы должны сказать мне имя этого человека, чтобы я занес его в свои таблички.

Хозяин. Охотно; пишите.

Жак. Я вас слушаю.

Хозяин. Пишите: человек, к которому я питаю глубочайшее почтение…

Жак. Глубочайшее почтение…

Хозяин. Это…

Жак. Это…

Хозяин. Палач из ***.

Жак. Палач?

Хозяин. Да, да, палач.

Жак. Можете ли вы объяснить мне значение этой шутки?

Хозяин. Я не шучу. Последи за звеньями этого происшествия. Тебе нужна лошадь: судьба направляет тебя к прохожему, а прохожий оказался палачом. Его лошадь дважды тащит тебя к виселицам; в третий раз она везет тебя к палачу; там ты падаешь, лишившись чувств; тебя несут – и куда же? – в трактир, в убежище, во всеобщее пристанище. Слышал ли ты, Жак, рассказ о смерти Сократа?

Жак. Нет.

Хозяин. Это был афинский мудрец. А быть мудрецом всегда было опасно. Сограждане Сократа приговорили его выпить цикуту. И вот Сократ поступил как ты: он обошелся весьма любезно с палачом, предложившим ему этот яд. Признайся, Жак, ведь ты своего рода философ. Я знаю, что эта порода людей ненавистна сильным мира сего, перед которыми они не преклоняют колен; ненавистна судейским, являющимся в силу своей должности защитниками предрассудков, против которых философы борются; ненавистна священникам, которые редко видят философов у своих алтарей; ненавистна поэтам, людям беспринципным и по глупости смотрящим на философию как на топор для изящных искусств, не считаясь с тем, что даже те из них, кто подвизался на гнусном поприще сатиры, были только льстецами; ненавистна народам, бывшим во все времена рабами тиранов, которые их угнетали, мошенников, которые их надували, и шутов, которые их потешали. Таким образом, я, как видишь, сознаю, как опасно быть философом и как важно то признание, которого я от тебя требую, но я не стану злоупотреблять твоей тайной. Жак, друг мой, ты – философ; я скорблю о тебе; и если только возможно прочесть в настоящем то, чему предстоит когда-нибудь случиться, и если то, что предначертано свыше, иногда может быть предвидено людьми задолго до его свершения, то смерть твоя будет философской и ты позволишь накинуть на себя петлю столь же охотно, как Сократ принял чашу с цикутой.

Жак. Вы говорите не хуже любого пророка; но, к счастью, сударь…

Хозяин. Кажется, ты не слишком веришь тому, что я сказал; а это окончательно подкрепляет мои предчувствия.

Жак. А вы-то сами, сударь, верите этому?

Хозяин. Верю; но если б даже и не верил, то это ничего бы не изменило.

Жак. Почему?

Хозяин. Потому что опасность грозит только тем, кто говорит, а я молчу.

Жак. А предчувствиям вы верите?

Хозяин. Я смеюсь над ними, но, по правде говоря, с трепетом. Некоторые удивительно оправдываются. К этим сказкам привыкаешь с раннего детства. Если твои сны раз пять-шесть сбудутся и после этого тебе приснится, что твой друг умер, то, проснувшись, ты отправишься к нему, чтобы узнать о его здоровье. Но в особенности трудно отделаться от тех предчувствий, которые ты испытываешь, когда событие происходит на расстоянии, и которые носят символический характер.

Жак. Иногда вы рассуждаете так глубокомысленно и хитроумно, что я вас не понимаю. Не поясните ли вы свою мысль примером?

Хозяин. Это нетрудно сделать. Одна женщина жила в деревне со своим восьмидесятилетним мужем, страдавшим каменной болезнью.