Но вдруг словно свежий ветерок прошелестел по залу: к трибуне выходит Матвеева. Она вся воздушная и белоснежная: белый воротничок блузки лег на отвороты нежно-голубого костюма, кружевной платочек будто ненароком выглядывает из нагрудного карманчика. Костюм, ниспадающий складками на талии, лишь подчеркивает ее нежность и хрупкость. Соломенные волосы копной собраны на затылке.

Она выходит к трибуне, как на праздник, на светящемся лице застыло радостное ожидание: смотрите, мол, на меня, вот я какая, вся перед вами, что хотите, то и делайте со мной, другой я быть не умею. Сейчас я вам такое скажу, что вы все ахнете…

Небесное создание явилось в народный контроль. Оно, как видение, возникает рядом с Глебовским, и кажется, сам ангел-хранитель явился ему на помощь.

Среди членов комитета возникает легкое замешательство. Все глаза устремлены на трибуну.

Но вот создание открывает рот и серебристым голоском начинает плести такое, что уши вянут:

— В соответствии с распоряжением министерства от… наличные мощности в настоящее время не позволяли… ходатайство в вышестоящие организации…

Я слушаю и ничего не понимаю: в голове словесная каша. Ангел-хранитель не помог Глебовскому. У Матвеевой наготове свои объективные причины (их, к сожалению, уже не проверишь, ибо второй степени проверки пока не существует).

Глебовский поначалу было с надеждой смотрел на Матвееву, но теперь и он не ждет от нее ничего хорошего.

А Воронцов не унимается. Кажется, на него одного явление воздушного ангела не произвело ни малейшего впечатления.

— Когда же вы все-таки собираетесь поставить термопластавтоматы? — строго спрашивает он у Матвеевой.

— Мы рассмотрели наличные возможности, переутвердили график и пришли к выводу, что сможем перенести поставку из четвертого квартала на третий.

Глебовский воспринимает это сообщение с некоторым оживлением. Мне становится жаль его — вот если бы Цапля попросил бы меня за Глебовского, я постарался бы помочь ему, выступил бы в его защиту.

— Сентябрь тоже третий квартал, — бросает Воронцов, поигрывая карандашом.

— Постараемся дать в августе. Ведь раньше у них и производственные площади не освободятся.

— Хорошо, товарищ Матвеева, вы свободны. — Воронцов поворачивается к трибуне. — Что же вы молчите, товарищ Глебовский? Почему вы заставляете нас делать вашу работу? Или вы надеетесь, что мы и дальше будем за вас работать? Короче — с учетом новых данных — когда вы выполните постановление правительства?

С высоко поднятой головой Матвеева покидает трибуну и движется по залу. Лицо ее по-прежнему светится тихой радостью.

Глебовский задумчиво смотрит, как Матвеева пробирается на свое место, потом говорит:

— Я думаю, реальный срок — первый квартал будущего года.

— Ну знаете ли, товарищ Глебовский. Если вы сами решаетесь передвинуть сроки, установленные правительством, то мы сможем сказать вам только одно «безумству храбрых поем мы песню». Но мы не гордые, еще раз напомним вам о дисциплине.

— Я назвал вам реальный срок, — упрямо стоит на своем Глебовский. — Я не могу обманывать комитет.

— Налицо явный саботаж, — бросает с места заместитель председателя Андрей Андреевич Попов. Он сидит через несколько человек от меня, ближе к Воронцову, я его не вижу, только слышу глуховатый простуженный голос.

В зал входит Верочка: она куда-то отлучалась. Верочка подходит к столу, кладет перед Воронцовым записку. Воронцов читает ее, передает записку Попову. Я вижу, как записка идет по рукам и, наконец, приходит ко мне. Читаю: «Виктор Игнатьевич, вам звонил Колесников, просил передать, что будет ждать вас в три часа».

Ох уж мне этот железопробиваемый Цапля…

Иван Сергеевич Клименко, который сидел до этого полузакрыв глаза, неожиданно вскидывает голову:

— Разрешите мне, Николай Семенович. Я вот сидел и внимательно все слушал и у меня складывается такое впечатление, что они просто не хотят выполнять постановление правительства. И я думаю — почему? Должна же быть причина.

— Да, да, — кивает Сергей Ник-ов, мой литературный соперник.

— Разрешите дать справку? — этот голос раздается в дальнем конце стола, и я вижу, как Васильев встает с поднятой рукой.

— Да, пожалуйста, — машинально роняет Воронцов; он задумался о чем-то своем.

— Справка такая, — продолжает Васильев. — Продукция шрифтолитейного завода планируется и учитывается в тоннах, удельный же вес шрифта из пластмассы в десять раз меньше, чем шрифт из цветного металла.

— Так вот оно в чем дело! — мгновенно восклицает Воронцов. — Вот вам и ответ на ваш вопрос, Иван Сергеевич.

— Ах, вал. С этого и надо было начинать, — говорит Нижегородов, редактор вечерней газеты.

— Да, да, вал, — подхватывает Ник-ов. — Помнится, я писал статью о вале…

Я вижу — услышав о вале, Глебовский мгновенно краснеет и как бы затравленно оглядывается по сторонам.

А я еще не ухватываю сути: мое дело приборы, в государственном планировании я разбираюсь слабовато.

— Теперь вы и за валом будете скрываться, товарищ Глебовский? — раздраженно спрашивает Воронцов. — Еще одну объективную причину выискали?

— Я о вале ничего не говорил, — быстро возражает Глебовский. — Справку дал ваш работник.

— Хорошо, товарищ Глебовский, комитету все ясно, можете идти на место. — Воронцов раздражается пуще прежнего, а я все еще никак не могу понять причину этого раздражения.

— В чем дело? — спрашиваю у Нижегородова.

— Коль разница в весе в десять раз, то пластмассовых шрифтов придется делать в десять раз больше. А свинцовая тонна враз все покроет, — отвечает Нижегородов. — Для вала-то все равно какие тонны — свинцовые или пластмассовые…

Вот, оказывается, где собака зарыта — теперь и я понимаю. Заверчено крепко. Вот почему осторожничал и дипломатничал Глебовский, вот чего он недоговаривал. Я буквально потрясен этим открытием — при чем же тут Глебовский, если сама система планирования против него? Недаром наш председатель так внезапно рассердился. На кого только?..

Но Воронцов уже овладел собою. Он решительно встает. Протяжный и раскатистый удар грома сопровождает первые слова его речи: