мама тоже была очень мила с ним. Мы сделали кофе, и я спокойно сидела с моими родителями. Но неожиданно г-н Гурджиев сказал им: «Слушайте, поехали обратно в Приоре. Оставьте этот дом; это будет для вас намного лучше». Моя мать сказала: «Нет, мы уже устроились здесь, и здесь всё сделано для нас. Мы уже старые, и для нас очень сложно войти в жизнь Приоре». Тогда, не изменяя тона, г-н Гурджиев сказал: «Хорошо, если вы не приедете в недельный срок, в этой комнате будет гроб, и в нём будет лежать ваша дочь». Мой отец побледнел, и я сжала его руку, сказав, чтобы он не обращал никакого внимания. Но мой отец не мог принять подобные вещи. Моя мать сказала: «Г-н Гурджиев, почему вы говорите нам подобный нонсенс? Мы же не дети!» И она засмеялась. Г-н Гурджиев тоже начал смеяться, и беседа продолжилась, как и раньше.

Позже я сказала моему отцу: «Посмотри, г-н Гурджиев сделал так, чтобы показать вам, что не нужно верить без понимания, и это просто способ, которым он это сделал. Он сделал это для меня, чтобы увидеть, испугаюсь ли я и отправлю ли я вас обратно в Приоре. Я знаю, что не сделаю этого, и что вы не вернётесь туда». Это не беспокоило меня и не беспокоило мою мать.

Однако осенью я смогла поехать с г-ном Гурджиевым в Берлин. Это было ещё одно очень мучительное испытание, и у меня много мрачных воспоминаний об этом путешествии.

По возвращении из Берлина однажды вечером я поехала в Приоре. Г-н Гурджиев попросил меня сделать что-то, что я чувствовала, что не могу сделать. Я пошла в свою комнату. Через некоторое время пришёл г-н Гурджиев и сказал мне, что если я не сделаю то, что он просит, что-то плохое случится с моим мужем, который был в то время дома. У нас не было телефона, поэтому я не могла связаться с ним. Я не могла и вернуться назад в Курбевуа, поскольку так поздно поезда уже не ходили. В любом случае, я только обеспокою его, вернувшись неожиданно. Я была в отчаянии, лихорадочно взвешивая «да» или «нет»… В середине этой борьбы я неожиданно вспомнила, как часто г-н Гурджиев говорил, что мы должны верить только во «что-то высшее» в себе. Глубоко внутри себя я чувствовала, что если я смогу укрепиться в этом и если я не испугаюсь ничего, что приходит снаружи – даже от моего учителя – ничего плохого не случится. Может быть, мой учитель только испытывает меня с целью заставить меня увидеть что-то, что я забыла. Но несмотря на это объяснение, несмотря на вспышку понимания, я ужасно страдала.

Я уехала домой утром первым же поездом и обнаружила своего мужа мирно спящим в кровати. Позже, читая Миларепу я узнала, что тибетские мастера часто создают такие трудности для учеников, чтобы те поняли, что не надо верить всему.

В феврале г-н Гурджиев должен был поехать в Нью-Йорк вместе с несколькими сопровождающими. Он попросил меня прийти вечером перед его отъездом, чтобы устроить всё, и я не могла ему отказать. Он попросил меня дать ключ от маленького комода, который всегда хранился у меня. Он открыл комод и начал сортировать бумаги, письма, паспорта и прочее. Многое он бросал в камин и сжигал. Я знала, что среди бумаг были паспорта, но я не заглядывала в комод, чтобы знать точно, что там лежит. Я спросила г-на Гурджиева, почему он выбрасывает паспорта, и он сказал мне: «У вас был ключ. Вы что, никогда не смотрели, что лежит в комоде?» Я ответила: «Конечно, нет!» Он сказал: «Как раз поэтому я могу дать ключ только вам. К счастью, у вас нет этого ужасного качества любопытства».

Я должна сказать, что несмотря на всю мою боль и сложности, я была очень счастлива, что г-н Гурджиев никогда не терял доверия ко мне.

В день его отъезда в Нью-Йорк я по его просьбе рано утром пришла к нему на квартиру для каких-то последних приготовлений, и у нас состоялась чудесная беседа, беседа, которая может произойти только в исключительных обстоятельствах. Потом мы пошли на вокзал и сидели в кафе. Он сказал, что я была единственным человеком, который никогда не делал то, что он требовал, если сам не желал этого. Я, конечно же, верила ему тогда и была очень счастлива. Но неожиданно он заговорил о том, как сильно ему будут необходимы в Нью-Йорке г-н де Гартман и я, что никто не сможет помочь ему должным образом, и что мне нужно сделать так, чтобы мой муж мог снова присоединиться к нему в недельный срок. Я ответила, что это невозможно, что у моего мужа ещё не всё хорошо. Может быть, он бы захотел, чтобы я поехала, но я сказала, что не могу оставить его одного…

Приближался час отъезда, и мы молча медленно шли вдоль платформы к поезду. Я была очень грустной, потому что г-н Гурджиев уезжал так надолго, но больше от того, что он попросил меня оказать давление на моего мужа, зная о состоянии, в котором тот находится.

Я услышала первый сигнал прибытия поезда. Г-н Гурджиев поднялся по ступенькам в вагон-ресторан. К счастью, никого из сопровождающих с ним не было. Он остановился на площадке вагона, а я стояла на платформе вокзала, думая о многочисленных поездках, которые я совершила с ним…

Потом, очень неожиданно, г-н Гурджиев сказал: «Устройте всё со своими документами и приезжайте с Фомой через неделю в Соединённые Штаты. Вы мне оба там нужны». Я сразу же ответила: «Георгиваныч, я не могу. Вы знаете, Фома болеет». Несмотря на это, холодным, ледяным тоном г-н Гурджиев повторил: «Приезжайте через неделю, или вы меня больше никогда не увидите». Я сказала ему: «Как вы можете просить у меня такое? Вы знаете, что я не могу это сделать». Он повторил тем же тоном: «Тогда вы меня больше никогда не увидите». Хотя у меня было чувство, как будто меня пронзила молния, голос во мне сказал, и я повторила: «Тогда… я никогда вас больше не увижу».

Поезд тронулся. Г-н Гурджиев неподвижно стоял, глядя на меня. Я смотрела на него, не отрывая глаз от его лица. Я знала, что это навсегда…

Я стояла там, пока поезд не исчез из вида. Мысленно я видела перед собой князя Любоведского, который уходил и оставлял г-на Гурджиева одного. Когда он диктовал