садится солнце, и я улыбаюсь тому, как она стонет и вдыхает над гурманским бургером. Когда официант уносит наши опустевшие тарелки и оставляет десертное меню, Фрэнки выбирает самое шоколадное лакомство, затем со вздохом откидывается на спинку. Морской бриз играет её волосами, бросает тёмные пряди на лицо. Фрэнки проворно убирает их назад и косится на меня, заметив, что я смотрю на неё.

— Привет, — тихо произносит она.

Я улыбаюсь и вытягиваю ноги дальше под столом, переплетая с её ногами.

— Привет.

— Это было очень здорово, Рен. Спасибо.

— Вот и хорошо, — я приподнимаю бокал воды в жесте тоста. Я не притрагиваюсь к алкоголю, поскольку мне везти её домой. — Поздравляю с поступлением на юрфак, сливушка.

Её губы подёргиваются, пока она делает глоток рутбира.

— Спасибо, пудинг мой ненаглядный.

Официант откашливается с таким видом, будто не подписывался на подобное, когда соглашался обслуживать эксклюзивный столик на двоих. Фрэнки отводит взгляд, пряча улыбку в бокале.

Приняв чек, я достаю бумажник и протягиваю ему карточку.

— Спасибо.

Будучи лучшим официантом в мире, наш официант просто ставит десерт прямо перед Фрэнки, вставляет в него свечку, зажигает и безмолвно исчезает.

— Ха, — Фрэнки тянется к чему-то в центре стола. — Что это?

Я словно в замедленной съёмке смотрю, как она берёт бумажку из печенья с предсказанием. Должно быть, та выпала из моего бумажника. Я не хотел, чтобы она её увидела. Пока что нет.

Быстрее, чем можно было ожидать, Фрэнки хватает и разворачивает потёртую бумажку пальцами. Но я тоже быстрый и зажимаю её ладонью.

Она прищуривается.

— Что такое?

— Это… личное.

— Личное предсказание? — она пытается выдернуть руку, но моя хватка остаётся крепкой. — В чём дело?

— Пожалуйста, Фрэнки. Это своего рода сувенир. Особенный для меня.

Она хмурится.

— Почему ты не даёшь мне прочесть?

Тут над её головой зажигается лампочка. Её глаза распахиваются ещё шире.

— Сувенир? Это с того вечера? Когда ты пришёл в гости и съел всю мою китайскую еду?

— Прошу прощения. Мы честно разделили ту еду пополам, мисс Перепишу Историю. Более того, я помню, что ты стащила один мой вонтон. Может, даже два.

Высвободив бумажку из её хватки (за что я чувствую себя немного виноватым — под конец дня руки Фрэнки становятся более окоченелыми и «неуклюжими», по её словам), я открываю бумажник и убираю предсказание обратно внутрь.

Я приберегаю эту бумажку с предсказанием для одного дня в будущем. Дня, в котором будет сверкающее кольцо и я, изнывающий от волнения.

Мрачно зыркнув на меня, Фрэнки поднимает вилку, чтобы приняться за свой тортик, но потом медлит, увидев одинокую свечку. Выражение её лица становится пустым.

— А свечка-то зачем? У меня же не день рождения, — говорит она.

— Я сказал официанту, что у нас праздник в твою честь. Думаю, он неправильно понял.

Фрэнки смотрит на пламя свечи так, будто в нём содержится некая тайна.

— И что мне делать?

Я потираю коленом её колени, зная, что иногда прикосновение — это всё, что ей нужно для лёгкого приободрения.

— Может, сегодня и не твой день рождения, Фрэнки. Но ты всегда можешь загадать желание.

Она смотрит на меня и удерживает мой взгляд. Закат полыхает в её глазах, создавая иллюзию, будто её кожа горит изнутри. Я впитываю каждую деталь, когда она закрывает глаза и одним сильным выдохом задувает крохотный огонёк.

Дым вьётся в воздухе, и моё сердце тоже произносит своё желание.

* * *

Как только мы паркуемся в гараже и заходим внутрь, Пацца в восторге от того, что мы пришли. Фрэнки даже не ругает её, когда она прыгает и пытается меня облизать. Она где-то далеко, хмурит лоб. Её шестерёнки вращаются.

Следуя за Паццей на террасу, Фрэнки наблюдает, как собака бежит на песок и бродит по берегу, принюхиваясь и копая. Я иду за ней по пятам, подключая телефон к колонкам.

Фрэнки поворачивается и смотрит на меня, затем на колонки.

— С чего вдруг музыка?

Я кланяюсь, выпрямляюсь и протягиваю руку.

— Мадам. Могу я пригласить вас на танец?

Складка между её бровями разглаживается, и она от души хохочет.

— Ты точно родился не в то столетие, — шагнув ближе, она стискивает мою рубашку в кулаке и дёргает меня к себе. Я накрываю ладонями её щёки, наклоняясь для поцелуя. — Подожди, — Фрэнки кладёт ладонь на мою грудь.

Я отстраняюсь.

— Что?

— Тебе не стоит меня целовать… — она медлит, прикусывая губу.

— Насколько я знаю, аллергия не заразна, Франческа.

— Не франческай мне тут, Сорен, — ворчит она, затем мгновение спустя смотрит мне в глаза. — Ладно, возможно, я немножко простыла, ясно? Но пожалуйста, пожалуйста, не переходи в режим медбрата. Вот что я имела в виду в тот день за ланчем. Когда мы начали это всё, Рен.

Я удерживаю её глаза, затем целую в щёку. Потом в уголок рта.

— Рен…

— Если к этому времени я не заразился, Фрэнки, то уже не заражусь. Просто позволь мне целовать тебя, — я накрываю её губы дразнящим лёгким касанием, пока мои большие пальцы нежно гладят её щёки. У неё сладкий привкус шоколада, и её губы такие порочно мягкие.

Пока я углубляю поцелуй, нас обдувает лёгким бризом, одеялом морского воздуха и слабым запахом цветов. Фрэнки обвивает руками мою шею и льнёт ближе.

— Моё сердце в твоих руках, Сорен Бергман, — шепчет она мне в шею. — Пожалуйста, пожалуйста, будь с ним осторожен.

Я крепко обнимаю её, покачиваясь из стороны в сторону вместе с ней.

— Всегда, — оставив мягкий поцелуй в уголке её рта, я опускаю одну руку на её талию, а другой беру её ладонь. — То же относится и к тебе, Франческа. Иначе мне придётся начать писать жалостливые любительские стихи.

Она кладёт голову на моё плечо и счастливо вздыхает, пока я веду нас в медленном танце по террасе.

— Такой хороший танцор, — бормочет она. — Ты раздражающе хорош во всём, что ты делаешь.

— Ну, не во всём. Я не смогу встать на мостик, даже если бы от этого зависела моя жизнь. Вообще не умею делить числа столбиком. И до сих пор учусь, как стать хорошим кое в чём ещё.

Фрэнки поднимает на меня взгляд.

— В чём же?

Я тихо фыркаю, чувствуя, как к щекам приливает румянец.

— Ты заставишь меня сказать это вслух?

— Оооо, — она машет рукой. — Тут никаких поводов для беспокойства. Ты лучший любовник, что у меня был, Зензеро. Однозначно.

Моё сердце сжимается. Не от прилива гордости, а потому что я говорю себе — это связано во многом с тем, что