неважно. Жизнь его после ухода Берберовой была доживанием. И, страшно сказать, ее жизнь без него – тоже, хотя она переехала в Америку, в 1989 году приезжала в Россию, прожила девяносто два года, пережила его на пятьдесят четыре года.

И все-таки никто их друг от друга не оторвет, и уж не знаю, как обстоит дело там – очень может быть, что он там с Марголиной, тоже святой, – но они с Берберовой, как и в Париже после расставания, иногда видятся и обедают. Это, по-моему, очень в их духе: видятся и обедают, а потом расходятся. И ему там всегда тридцать четыре, а ей девятнадцать – как в 1920 году, когда все началось.

2

Первой женой Ходасевича была Марина Рындина, о которой мы знаем немного – то есть знаем, что была красавица, взбалмошная и экстравагантная, как тогда полагалось; его ровесница. Полковник, воронежский дворянин Эраст Рындин ее удочерил, а была ли она его падчерицей или просто взята из приюта им – неизвестно; неизвестно даже матери. Анна Чулкова, вторая жена Ходасевича, про Рындину тоже написала скупо: “О душевных ее качествах Владя мне мало говорил”. Но кое-что интересное есть:

“В восемнадцать лет Владя женился на Марине Рындиной из очень богатой семьи. Марина была блондинка, высокого роста, красивая и большая причудница. Одной из ее причуд была манера одеваться только в платья белого или черного цвета. Она обожала животных и была хорошей наездницей. Владя рассказывал, что однажды, когда они ехали на рождественские каникулы в имение Марины, расположенное близ станции Бологое, она взяла с собой в купе следующих животных: собаку, кошку, обезьяну, ужа и попугая. Уж вообще был ручной, и Марина часто надевала его на шею вместо ожерелья. Однажды она взяла его в театр и, сидя в ложе, не заметила, как он переполз в соседнюю ложу и, конечно, наделал переполох, тем более что его приняли за змею. Владе из-за этого пришлось пережить неприятный момент.

Еще он рассказывал о таком случае: они летом жили в имении Марины. Она любила рано вставать и в одной рубашке (но с жемчужным ожерельем на шее) садилась на лошадь и носилась по полям и лесам. И вот однажды, когда Владя сидел с книгой в комнате, выходящей на открытую террасу, раздался чудовищный топот и в комнату Марина ввела свою любимую лошадь. Владислав был потрясен видом лошади в комнате, а бедная лошадь пострадала, зашибив бабки, всходя на несколько ступеней лестницы террасы”.

Ну, не Калигула, конечно, который ввел лошадь в Сенат, но в спальню тоже ничего. Брак длился с 1904 по 1907 год. Расстались они с Ходасевичем весьма спокойно: она ушла к Сергею Маковскому, “папе Мако”, будущему издателю “Аполлона”. Ходасевич написал после ее ухода диптих “Кольцо”, слабый, как вся его первая книга. Обо всем этом браке известно только, что Мариэтта Шагинян собиралась вызвать Ходасевича на дуэль за тиранство относительно Марины, и тоже со слов Ходасевича:

“Я не был знаком с Шагинян, знал только ее в лицо. Тогда, в 1907 году, это была черненькая барышня, усердная посетительница концертов, лекций и прочего. Говорили, пишет стихи. С М., о которой шла речь в письме, Шагинян тоже не была знакома: только донимала ее экстатическими письмами, объяснениями в любви, заявлениями о готовности «защищать до последней капли крови» – в чем, разумеется, М. не имела ни малейшей надобности.

Я спрятал письмо в карман и сказал секундантше:

– Передайте г-же Шагинян, что я с барышнями не дерусь.

Месяца через три швейцар мне вручил букетик фиалок.

– Занесла барышня, чернявенькая, глухая, велела вам передать, а фамилии не сказала.

Так мы помирились – а знакомы всё не были. Еще через несколько месяцев познакомились. Потом подружились”.

Со второй женой, Анной Чулковой, тоже ровесницей, младшей сестрой анархо-символиста, Ходасевич познакомился на вечеринке у молодого прозаика Бориса Зайцева. Она вспоминает, что пленилась его стихами, – в это поверить трудно, потому что до третьей книги Ходасевич был поэтом очень обыкновенным; пленяли, вероятно, не сами эти стихи, ничем не выделявшиеся на фоне тогдашней молодой лирики, а сочетание их с едким умом, хлесткими устными эпиграммами, да еще то, что сам Ходасевич “был худеньким и бледным”: хотелось заботиться и жалеть. Анна была замужем (вторым браком, первый был ранним и недолгим, подарил ей сына и звучную фамилию Гренцион) за брюсовским младшим братом Александром, тогда поэтом-декадентом, впоследствии видным советским археологом; он, кстати, был соучеником Ходасевича по Третьей московской гимназии. Рос сын Гарик, 1906 года рождения, с которым Ходасевич позднее неплохо ладил. Сам Ходасевич был влюблен тогда в Евгению Муратову, жену искусствоведа Павла Муратова. В 1911 году Ходасевич потерял родителей: мать разбилась на Тверской в пролетке, когда понесла лошадь, а отец умер от горя. В это время Анна ушла от Брюсова и сошлась с Ходасевичем. Вместе они прожили одиннадцать лет, и, судя по всему, в большой душевной близости. Ходасевич постоянно болел, страдал то фурункулезом, то туберкулезом позвоночника, нуждался в помощи и уходе – одно время даже обуться сам не мог, – и Чулкова, видимо, была из тех женщин, чья любовь усиливается от сострадания; а Ходасевич, видимо, был из тех мужчин, кого сострадание скорей раздражает или, во всяком случае, приедается.

Я о многом тут не пишу, поскольку биография Ходасевича подробно описана, в том числе им самим. И дружба его с Самуилом Киссиным, известным под кличкой Муни, и дружба-вражда с Брюсовым, и дружба с его застрелившейся любовницей Надей Львовой хорошо известны; вопрос о том, насколько надежен Ходасевич-мемуарист, спорен и широко обсуждается. Оба они – Ходасевич в “Некрополе” и примыкающих к нему очерках, Берберова в “Курсиве” – довольно точны в датировках, но предельно субъективны в оценках. Их послушать, так все вокруг были инфантильными и незрелыми, а они всегда сразу всё понимали. Мемуары Ходасевича о Брюсове, скажем, построены так, будто Брюсов с ним советовался, ценил его мнение, чуть ли не признавал старшинство, – а сохранившиеся инскрипты говорят, что Ходасевич перед Брюсовым скорее приседал. И то сказать – кто был Ходасевич? Молодой поэт, один из многих, гимназический товарищ младшего брата Брюсова, которого попросили протежировать Львовой, когда та стала Брюсова тяготить. А Брюсов был вождь московского символизма, влиятельный и, по-моему, очень значительный поэт, которого ценили не последние люди, Блок, скажем. Снисходительные отзывы Ахматовой и Цветаевой подтверждают скорей, что он поэт сугубо мужской. Но как бы то ни было, жизнь Ходасевича описана, и мы не биографию пишем. Нам важно, что к 1920 году он вдруг оказался едва ли не первым поэтом; остальные замолчали, а он заговорил. Слава его была не громкая, не есенинская, не эстрадная, но для знатоков – для Гершензона,