Сомнение.

И все же…

Врата.

Поляна.

Не эта, другая, на самом краю леса. Земля укрыта листьями, но темными, уставшими за зиму. Сквозь них тонкими синими нитями пробиваются цветы печеночницы. Она растет купинками, и потому кажется, что на темный ковер прошлогодней листвы расплескали синих красок.

— Я не понимаю, — девушка красива и, пожалуй, похожа на Розалию. Она одета просто и тепло. Ну да, судя по всему, ранняя весна. Она осматривается с интересом. — Мама, конечно, очень волнуется…

— Еще бы, — Наина боса. Волосы она разобрала и темные, с проседью пряди лежат на плечах. Словно мрамор с прожилками.

— Но причин для волнения нет. Я прекрасно себя чувствую. И целители говорят, что все хорошо.

Девушка накрывает живот руками и улыбается так, виновато, словно просит прощения за беспокойство, которое она доставила.

— Я и приехала, чтобы маму успокоить.

— А она все никак не уймется, — Наина протягивает руку и девушка вкладывает в нее свою. Пальцы ведьмы сжимают запястье. Они кажутся очень темными на белой этой коже. Наина вздыхает. А девушка чуть хмурится. — Так и есть… вот что, девонька, ты… ладно, садится тут пока и вправду холодно, застудишься еще. Тут такое вот… тебе нельзя рожать.

— Почему?

— Жизни в тебе мало.

— Не понимаю.

— Когда дитя внутри матери селится, оно жизнь берет. В женщине её много. женщину сами боги одарили, чтоб силу извне брала и детям давала. Одним больше досталось, другим меньше. Иная родит десятерых и только сама прибудет, что красой, что здоровьем. Другая еле-еле одного ребеночка сдюжит, но все же сдюжит.

— А я?

— А ты… ты появилась у той, которая детей вовсе иметь не повинна была. Некогда такие, как матушка твоя, принимая руку той, чье имя лучше не произносить, отказывались и от старого имени, и от сути своей женской. Не могло у них детей быть.

— Мама…

— Тише, — Наина коснулась пальцем губ. — Будь у нее только та, вернувшаяся душа, так бы и жила она бездетною. Но с двумя… чую, исполнила обряд какой-то, чтоб зачать да выносить. Только иные знаки водой не смыть. Вот и не было в заемной душе силы, чтоб по-настоящему искру в тебе зажечь. Снова красть пришлось. Взяла она душу где-то. А той хватило, чтоб ты вон жила, росла… и выросла красавицей.

— Я…

— Тише, девонька. Тише. Беда в том, что коль твои тело с душой заемные, то и жизнь ты подарить не сможешь.

— Как… тогда?

— Или дите помрет. Или ты, — это Наина произнесла печально. И я ей вот сразу и поверила. Эта девушка тоже. Руки вон задрожали.

— И… как? Мама сказала, что вы поможете… что это — по вашей части! И что… что она такого не знает, а вы…

— И я многого не знаю, — согласилась Наина. — Но да, тут… есть варианты. Самый простой — повторить обряд. Найти женщину, чтоб как ты вот, беременная…

— И… что?

— Обменять. Её силу забрать. Твою траченую ей отдать.

— И что будет с ними? — губы поджаты. И решение принято.

— Умрут. Не сразу, но в родах или после… или выкинет мертвый плод, а следом и сама. Такие вещи, деточка, они всегда жизнь забирают.

— И что, вы сделаете, если я попрошу? Если…

Кулачки сжаты.

— Отчего ж нет. Чего я только в жизни не делала… одной ошибкой больше, одной меньше. Глядишь, так скорее уйти получится, — это Наина сказала, глядя в сторону.

— Нет! Я… я не согласна! И мама тоже! Она…

Наина ничего не ответила.

— А… еще что?

— Еще можешь выбрать. На двоих твоей жизни не хватит. А на одну — так вполне. Я дам тебе зелье. Оно… старое, крепкое. Уснешь, а как проснешься, тело твое плод отторгнет.

Кажется, и этот вариант девушке пришелся не по нраву. Вон, накрыла живот обеими руками.

— Срок еще невелик. И пройдет все быстро… никто не поймет, в чем дело, ручаюсь. Ни целители, ни… бывает же всякое. Полежишь пару деньков в больничке. После почувствуешь себя лучше. Встанешь. Детей-то не будет, зато сама жизнь проживешь, долгую и хорошую.

— Нет… а… наоборот?

— Можно и наоборот, — не стала спорить Наина.

— Я… смогу… родить?

— И доходить. И родить. Пока она в тебе…

— Она? Девочка?

И эта вот счастливая улыбка, от которой сердце сжимается.

— Девочка, девочка… так вот. Пока она в тебе, беды особой не будет. Костер жизни ярко горит. А вот как родишь, то… надобно будет так сделать, чтоб ты его ей отдала. Весь или почти весь. Искру я оставлю. И… если повезет, если очень повезет, то…

Она знала, что не повезет.

Что шанс ничтожен. Что если силу жизни до дна вычерпать, то искра эта погаснет быстро.

— А моя дочь?

— Она будет жить.

— Хорошо… а… если придет… срок, то что?

— Не знаю, — покачала головой Наина. — Честно. Быть может, ей повезет.

— Но… может, и нет?

— Может, — Наина не стала спорить. — Об этом можно будет говорить, лишь когда девочка вырастет…

Она вновь коснулась лица.

— Ты хорошо подумала? Я не смогу все повернуть вспять. У тебя есть муж, который тебя любит. Отец…

— Поэтому мне и не страшно, — женщина обняла себя. — Я… как-нибудь справлюсь. А о ней будет, кому позаботиться…

— Хорошо…

Наина поднесла к губам руку, сложенную горстью, и дунула. Я видела золотое облако силы, окутавшее женщину. И улыбку на её губах тоже видела.

Счастливую.

Я пришла в себя уже в сумерках. Встала кое-как. Ноги затекли. И руки. И спина… и вовсе тело было на диво деревянным.

— Спасибо, — сказала я дубу, погладив кору. — Теперь я знаю больше.

Во всяком случае о том, что касается Наины. И Розалии.

Хотя все одно не понятно. Зачем она помогала дочери Розалии? А Розалия? На что она надеялась? Или… может проще? Может, темные ведьмы тоже способны любить? Хотя бы дочерей?

Или…

Розалия помогла Наине прожить чуть дольше? В обмен на помощь дочери? А потом… потом она просто ждала. И дождалась.

Я подняла арбалет, который все так же лежал на траве, смертоносный, опасный и в то же время совершенно бесполезный.

…Наина утратила связь с землей. И с силой. Потому что-то не видела. А что-то, если и видела, то… молчала об увиденном.

Скажи она про Марику и Дивьяна, от нее бы потребовали провести обряд.

Тот, на который сил уже не хватит.

А если бы отказалась, стали бы вопросы задавать. И, как знать, до чего бы дошли… с Василисой и братом Морислава и того понятнее.

Грустно.

Совсем.

Я почти добралась до края леса и нисколько не удивилась, увидев княжича, что сидел на лугу и плел венок.

— Привет, — сказала я и приветливо помахала рукой. Правда, потом спохватилась, что махание рукой с зажатым в ней арбалетом, может быть расценено превратно.

— Привет, — ответил Лютобор, поднимая венок. — Когда-то умел, а теперь вот рассыпается все.

— Как ты тут оказался?

— Понял, что ты ушла. И куда. Решил подождать. Раньше меня и близко не пускало, а теперь вот пустило. Ты эту штуку опусти… темная очень.

— Это да. Афанасьев принес.

Я тоже села. А княжич, пошарившись в травах, вытащил термос.

— Будешь?

— Чай?

— Чай, — согласился он. — И бутерброды были… много. Но я волновался.

Правда, пару мне все одно оставил. И мы сидели. Просто сидели и я говорила, говорила… а он слушал. Не перебивая. Не уточняя. Только когда я замолчала, сказал тихо:

— Мне нужно будет все это… пересказать. Или ты сама?

— Если понадобится, — я допила горячий чай. — Но… потом. Ладно?

— Ладно.

Он соглашается.

И арбалет сам подбирает. Прячет в сумку термос, пакет из-под бутербродов. И папку, которую я протягиваю.

— Афанасьев на меня дом оформил.

— И правильно, — княжич сумку закидывает на плечо и руку подает. — Если дом тебя принял, то он твой. А бумаги… пусть будут. Иногда и они нужны.

С ним легко соглашаться, что я и делаю.

По лугу идем вдвоем. И я слышу, как поют травы, напоенные силой, шепчутся, что близится та самая ночь, которая откроет скрытую дверь. И мне придется сделать выбор.

Только сперва…

— Завтра я уеду, — говорю и сама пугаюсь сказанного. — Я… мне надо туда, где я родилась…

— Во сколько за тобой заехать.

— А…

— С делами я с большего разобрался. Дальше без меня справятся.

Хорошо.

Наверное.

Ночь. Луна