Как будто мне мало визита Оливера Бонда, чтобы понять: моя жизнь никогда уже не будет прежней, – так в придачу звонит мой редактор.

– Я надеялась, вы придете сегодня, – говорит Таня. – Нам нужно кое-что обсудить.

– Я не могу.

– Завтра утром?

– Таня, Джейкоб под домашним арестом, – отвечаю я. – Мне нельзя никуда выходить.

– Вообще, я поэтому и хотела встретиться… Мы считаем, для всех будет лучше, если вы на время возьмете отпуск и не будете вести свою колонку.

– Лучше для всех? – повторяю я. – Как потеря работы может быть благом для меня?

– Это временно, Эмма. Только пока все… не уляжется. Вы, конечно, понимаете, – объясняет Таня. – Мы не можем публиковать советы от…

– От автора, чей сын обвиняется в убийстве? – завершаю за нее я. – Я пишу анонимно. Никто не знает обо мне, тем более о Джейкобе.

– И сколько это протянется? Мы недавно открыли дело. Кто-нибудь докопается, и мы будем выглядеть идиотами.

– Ни в коем случае! – с жаром говорю я. – Мы не хотим выставить вас идиотами.

– Мы не лишаем вас заработка. Боб согласился оставить вам половину зарплаты плюс дополнительные выплаты, если вы согласитесь брать на редактуру материалы воскресного номера.

– Это роль, в которой я должна из благодарности упасть на колени? – спрашиваю я.

Таня несколько мгновений молчит.

– Знаете, Эмма, как бы там ни было, а вы последний человек в мире, который заслуживает такого. Вы и так уже несете свой крест.

– Джейкоб – это не крест. Он мой сын. – Моя рука, держащая трубку телефона, дрожит. – Редактируйте сами ваш долбаный воскресный номер, – бросаю я и отключаюсь.

Тихий плач срывается с моих губ, когда я осознаю тяжесть только что совершенного поступка. Я мать-одиночка. У меня и так не хватает денег. В настоящее время я не могу покидать дом. Как я буду жить без работы? Можно позвонить своему бывшему начальнику в издательство учебной литературы и молить, чтобы подкинул какой-нибудь заказ, но я работала там двадцать лет назад. Можно кое-как продержаться на сбережениях, какие у нас есть, пока все это не закончится.

А когда это будет?

Признаю, я воспринимала нашу правовую систему как нечто само собой разумеющееся. Считала, что невиновных оправдывают, а виновные получают по заслугам. Но оказывается, все не так просто: мало заявить о своей невиновности, если вы невинны. Как заметил Оливер Бонд, присяжных нужно убедить. А общение с незнакомцами – это слабая черта Джейкоба.

Я до сих пор жду пробуждения. Жду, что кто-нибудь скажет мне: «Улыбнитесь, вас снимает скрытая камера», и все обратится в шутку. Конечно, Джейкоб свободен, и, конечно, произошла какая-то ошибка. Но никто не разыгрывает меня, и каждое утро я просыпаюсь, а все остается по-прежнему.

Худшее, что может случиться, – это если Джейкоб снова отправится в тюрьму, потому что там его никто не поймет. С другой стороны, если его положат в больницу, он будет под присмотром врачей. По словам Оливера, Джейкоба поместят в специальное лечебное учреждение и будут держать там до тех пор, пока судья не убедится, что он снова не причинит кому-нибудь вреда. Значит, у него будет шанс, хотя и слабый, однажды выйти на волю.

Я с трудом поднимаюсь по лестнице, как будто ноги у меня налиты свинцом. У двери Джейкоба останавливаюсь, стучу. Он сидит на кровати, прижимая к груди книгу «Цветы для Элджернона».

– Я закончил.

Это часть нашего домашнего обучения. Я должна следить, чтобы он не отставал от школьной программы, и этот роман – первый в нашем списке по английской литературе.

– И?..

– Глупость.

– Я всегда считала этот роман грустным.

– Он глупый, – повторяет Джейкоб, – потому что ему вообще не следовало ставить эксперимент.

Я сажусь рядом с сыном. По сюжету Чарли Гордон, умственно отсталый человек, подвергается хирургической операции, которая увеличивает втрое уровень его интеллекта, но эксперимент заканчивается неудачей, и герой остается, как и прежде, слабоумным.

– Почему? Он понял, чего лишен.

– Но если бы он не проходил эту процедуру, то никогда бы не узнал, что чего-то лишен.

Когда Джейкоб изрекает нечто подобное – правду настолько суровую, что большинство из нас не признаются себе в ней даже мысленно, тем более не говорят о ней вслух, – он выглядит более разумным, чем любой другой известный мне человек. Я не верю, что мой сын – безумец. И я не верю, что синдром Аспергера делает его неполноценным. Если бы не синдром Аспергера, Джейкоб не был бы тем мальчиком, которого я так горячо люблю, который смотрит со мной «Касабланку» и может процитировать все диалоги Боги; который держит в голове список всего, что нужно купить в продуктовом магазине, когда я случайно забываю его на кухонном столе; который никогда не игнорирует мои просьбы достать кошелек из моей сумочки или сбегать наверх за листом бумаги для принтера. Разве я предпочла бы иметь ребенка, которому не приходится бороться так упорно, пробивая себе дорогу через ставящий преграды мир? Нет, потому что этот ребенок не был бы Джейкобом. Кризисы врезаются в память, но моменты между ними я ни за что на свете не хотела бы пропустить.

И все же я понимаю, почему Чарли Гордон сделал операцию. И я знаю, почему готова завести с Джейкобом разговор, от которого у меня сердце покрывается пеплом. Дело в том, что при любой возможности люди хватаются за надежду.

– Мне нужно поговорить с тобой о том, что сказал Оливер.

Джейкоб садится прямо:

– Я не сумасшедший. И не позволю, чтобы он говорил такое обо мне.

– Просто выслушай меня…

– Это неправда, – говорит Джейкоб. – А нужно всегда говорить правду. Домашние правила.