объяснить военное положение и доложить о передвижении войск. После этого я поставил перед советом вопрос о принятии или отклонении перемирия. Мнения давались в порядке старшинства, самый младший из присутствующих говорил первым. Только два мнения — Савинкова и мое — были за безоговорочный отказ от всяких переговоров.

Таким образом, отчетливо проявилось мнение большинства: как бы ни была трудна и неприятна задача, другого выхода не было — надо было выиграть время путем переговоров. Кроме того, я считал невозможным дать повод Краснову и его штабу сказать казакам: «Мы были за мир, но Керенский заставил нас воевать». Я подтвердил мнение большинства, и военный совет приступил к выработке технических условий переговоров.

Было решено, чтобы Станкевич ехал в Петроград обходным путем, чтобы известить Комитет спасения Родины и революции о моих условиях перемирия. К сожалению, я не могу вспомнить полный текст этого документа, копию которого я не сохранил. Во всяком случае, эти условия были неприемлемы для большевиков, которые после нашего отъезда из Царского Села почти не сомневались в своем окончательном успехе. Но я отчетливо помню два своих условия:

Во-первых, большевики должны были немедленно сложить оружия и дать гарантии подчиняться Временному правительству, которое в свою очередь должно было быть реорганизовано;

Во-вторых, реорганизация правительства и его программа определялась путем соглашения между действующим Временным правительством, представителями всех политических партий и Комитетом спасения Родины и революции.

Около четырех часов дня Станкевич уехал в Петроград. К этому времени генерал Краснов организовал делегацию, которая должна была отправиться в Красное Село, штаб-квартиру большевиков, для немедленного заключения перемирия в ожидании результатов миссии Станкевича. Делегация выехала в штаб большевиков только вечером. Она состояла только из казаков, так как капитан Кузьмин категорически отказался сопровождать делегацию, несмотря на настойчивость Краснова.

Перед этим, в полдень, после закрытия военного совета, Савинков пришел ко мне с бумагой в руке. Я думал, что его визит как-то связан с каким-то неотложным вопросом, касающимся обороны Гатчины. Я ошибался. В документе говорилось, что предъявителю, Борису Савинкову, было поручено Керенским, премьером и главнокомандующим, отправиться в Ставку, чтобы облегчить отправку подкреплений в Гатчину.

— Пожалуйста, подпишите эту бумагу, Александр Федорович, я хочу ехать.

— Возьмите, — ответил я, возвращая подписанное поручение. Я не стал возражать, невзирая на то, что поездка была совершенно неразумной и невзирая на то, что отказывался от весьма ответственного задания, которое взял на себя в Гатчине и к исполнению которого еще не предпринял ни одного шага. Мы оба понимали цель его отъезда, и обсуждать ее было бы бесполезно.

Мудрое предвидение Савинкова только подчеркивало ту атмосферу, которая меня окружала! Только чудом, только величайшим самоотвержением немногочисленных защитников Гатчины можно было теперь спасти положение. Но даже нависшая серьезная опасность не сплотила нас, не пробудила энергии и инициативы; напротив, она только стимулировало и отравляло распад. Для большинства главным соображением стало самосохранение. Казаки с растущим гневом смотрели на своих офицеров как на причину их грядущей гибели, в то время как офицеры, под враждебным давлением большевистской армии и своих собственных казаков, стали чаще думать, какой ценой они могли бы купить себе жизнь у большевиков в случае падения Гатчины. Из-за того, что подкреплений все еще не было, казаки искренне считали себя преданными. Офицеры не считали более нужным скрывать свою ненависть ко мне, чувствуя, что я уже не в силах защитить их от ярости толпы.

Так началась ночь 31 октября. Никаких докладов парламентеров на фронте. Никакой информации из Петрограда. Полутемные, мрачные, бесконечные коридоры старого дворца, построенного императором Павлом I, заполнены массами возбужденных, взбешенных людей. Воздух, отравленный страхом, наполнен самыми невероятными, чудовищными слухами. Повсюду шепчутся: «Если казаки добровольно сдадут Керенского, им позволят вернуться домой, на Тихий Дон». Искушение слишком велико; мысль о предательстве захватывает умы многих. Кажется, что долгая осенняя ночь никогда не кончится. Минуты кажутся часами. Крысы покидают тонущий корабль. В моих комнатах, только вчера заполненных до отказа, сегодня нет ни души. Только гробовая тишина и покой. Мы одиноки. Нас очень мало. Все эти месяцы мы держались вместе, объединенные общей судьбой. Ничто не мешает нам теперь спокойно и невозмутимо думать о предстоящем. Уже рассвело. Я уничтожил все бумаги и письма, допустить попадания которых в чужие руки я никак не мог допустить и лег на кровать и задремал с единственной мыслью: «придут ли утром эшелоны?»

Около десяти часов меня внезапно разбудили. Самый неожиданный доклад: казаки-парламентеры во главе с Дыбенко! Основным требованием матросов была безоговорочная сдача Керенского большевикам. Казаки были готовы принять это условие.

Доклад очень удивил! До самого последнего момента, несмотря на все подозрительные признаки и темные предчувствия, мы отказывались признать возможность такой гнусной измены. Но факт был неоспорим!

Оставалось одно: вступить в схватку с генералом Красновым и его штабом, выяснить, причастны ли они сами к предательству. Я немедленно послал за генералом. Он появился, очень корректный и слишком спокойный в своих манерах.

Я спросил его, знает ли он, что происходит в этот момент внизу. Я попросил его объяснить, как он посмел допустить присутствие матросов в самом дворце; почему он даже не сообщил мне об этом заранее.

Он начал слишком долго объяснять, что этот разговор с матросами не имеет особого значения; что он внимательно следил через доверенных лиц за всем, что происходило; что он даже считал эти переговоры чрезвычайно полезным для нас событием. «Пусть говорят», — возразил он. «День пройдет в разговорах и спорах, а к вечеру положение прояснится, подойдет пехота, и мы изменим тон».

Что касается моей выдачи, он заверил меня, что никогда не примет ничего подобного, сказав, что я могу быть спокоен на этот счет. Он думал, однако, что было бы полезно, если бы я лично, в сопровождении, конечно, хорошего конвоя — он предложил его предоставить — поехал бы в Петроград и попытался договориться с разными сторонами и даже с самим Смольным институтом!

— Конечно, — добавил он, — предприятие довольно рискованное, но не стоит ли рискнуть ради спасения страны?

Это была моя последняя встреча с генералом. Нервозность генерала, скрывавшаяся за внешним спокойствием, с которым он вошел в мою комнату, нетвердые глаза, странная улыбка — все это не оставляло сомнения в действительном положении. Торг за мою голову, идущий внизу, был отнюдь не так невинен, как мне его малюют! Генерал ушел.

Я открыл всю правду тем, кто был еще со мной. Что делать? Все мои отношения с казачьим отрядом теперь были разорваны самими казаками. Мне было бы вполне уместно считать