сказал тогда: Еще не пришло время, потому что был убежден: Когда происходит такой полный переворот, все другое должно быть полностью отброшено. Если кто-то остается, он все время мешает на заднем плане, как, например, Гугенберг или Шлейхер. Если бы я ждал еще больше, подошла бы смерть президента Гинденбурга. Ему следовало бы умереть на полгода раньше, когда я еще в оппозиции был таким злым. Если кто-то и был призван стать рейхспрезидентом Германии, то это я. Тогда я смог бы без помехи принять решительные меры. Если подобные счета не оплатить сразу, появляется жалость и потом уже счета больше не оплачиваются».

Геббельс. «Это случилось потому, что Вам пришлось пойти на ряд компромиссов в отношении людей. Если бы Вы получили власть как рейхспрезидент, то никогда не сделали бы полицей-президентом Берлина адмирала Леветцова. Масса опасных элементов тогда ушла за границу лишь из-за того, что мы имели такого мямлю в качестве начальника полиции»

Гитлер: «Мне пришлось двигаться от одного компромисса к другому. Это продолжалось до смерти Гинденбурга. Раньше я собирался таких людей, как (генерал-полковник) Хаммерштейн, Шлейхер и других, решительно призвать к ответу, и всю клику этих паразитов. Но спустя полтора года постепенно решимость становилась слабее. Пришло время большой созидательной работы. Иначе тогда тысячи были бы устранены. Но тем временем они ассимилировались».

Геббельс: «Я помню, как в свое время в марте (1933 года) в партию вступило много этих “мартовских фиалок“. Тогда в этом деле творилось настоящее безумие. Но если бы мы не захотели принять эти элементы, нас спросили бы, хотим ли мы примирения. Было бы правильнее закрыть прием в партию и сказать: сюда больше никто не войдет».

Гитлер: «Это можно было бы сделать, если бы я пришел к власти путем явно выраженного акта народной воли или путем государственного переворота. Задним числом приходится жалеть, что был добрым».

Геббельс: «Также все гаулейтеры Остмарка говорили тогда, что революции не мешало бы иметь небольшой недостаток во внешности. Было бы лучше, если бы Вена оказала сопротивление (в 1938 году при присоединении Австрии к рейху) и мы смогли бы все разбить»66.

Последние высказывания67 Гитлера, содержащие его «сведение счетов» с самим собой и своим мировоззрением, несомненно, очень важны; они позволяют расположить в «правильном порядке» как его ранние заметки и другие высказывания политического и идеологического содержания, так и книгу «Майн Кампф»68. Когда он, после 1919 года, еще не выделялся среди многочисленных праворадикальных «спасителей нации» как особенный и предлагающий свою программу, он идеологически обрамлял «национальную» сторону отчаянной и надрывной безнадежности, и присягал ей как средоточию идей. Теперь же, когда он стоял на куче обломков, он пытался своему окружению придать бодрость и надежду с помощью, частично, по-новому видимыми им аспектами мировоззрения. Если перед написанием книги он пророчествовал, что Германию уничтожит и доведет до положения колонии «господство еврейства», то теперь, в момент катастрофы, он полагал, что германский народ ожидают «славные дни». «Нет, положение, ни в коем случае, не безнадежное», уверял он тогда, когда ни для него, ни для рейха больше не оставалось ни малейшей надежды. Если он перед 1924 годом заклинал историю, все это осуществилось, и жаловаться нечего. В 1945 году он пытался найти примеры, показывающие, как можно еще спастись, что, однако, не помешало ему 14 февраля признать: «Не моя вина, что англичане и французы в Мюнхене приняли все мои условия»69. Он питал надежду на повторение того, что спасло от катастрофы Фридриха Великого в 1762 году, в конце Семилетней войны: смерть императрицы Елизаветы Петровны, имевшая следствием выход России из анти-прусской коалиции и тем самым спасение Фридриха. Черчилль, которого 4 февраля 1945 года Гитлер назвал «пособником» евреев, «может исчезнуть, и все изменится». Нужду начала 1920-х годов он считал «началом конца». Незадолго до самой ужасной катастрофы, какую когда-либо переживала Германия, он объявил «нужду и несчастье» — «окольной дорогой» к «новому расцвету». До начала работы над книгой «Майн Кампф» он оплакивал потерю германских колоний. 7 февраля 1945 года он заявил, что «мы никогда не имели действительного желания иметь заморские колонии» и повторил свой тезис из книги: «На восток и всегда только на восток мы можем направить наше превышение рождаемости над смертностью».

Как в начале своей политической карьеры, так и в ее (и своем) конце Гитлер был убежден, что «заслуга» национал-социалистического государства70 состоит в том, «что оно впервые реалистическим образом энергично подошло» «к решению еврейского вопроса», введя его в практику как «радикальное средство от отравления». Так, 13 февраля 1945 года он сказал: «Настанет момент, когда они (“не-еврейские народы”) устанут от грабежа еврейских обманщиков. Тогда они придут в возбуждение, как зверь, стряхивающий вредное насекомое». Но так как действительность тем временем все же научила его, что его видение и его мировоззрение еще не являются законом природы, 13 февраля он, сомневаясь, делает вывод: «Если я выиграю эту войну, я покончу с мировой властью еврейства, я нанесу ему смертельный удар. Если я проиграю войну, триумф еврейства еще долго не будет оплачен». Теперь он думал иначе, чем во время написания книги «Майн Кампф» и еще раньше, теперь он тезис «духовная раса… имеет более прочную и длительную природу, чем естественная раса» называл печальным «доказательством превосходства “духа” над плотью»71. А на германскую «элиту господ», в которую он во времена Ландсберга верил непоколебимо, в 1945 году он смотрел по-другому. «В связи с недостатком элиты, как она нам представлялась, — признал он 14 февраля, — мы вынуждены были довольствоваться имеющимся человеческим материалом. Результат — видите сами!»72 «Я всегда считал, — говорил он 15 февраля 1945 года73, явно имея в виду книгу “Майн Кампф” и основательное изучение похода Наполеона на Россию, — что Германия не должна воевать на два фронта». Если в первые годы после Второй мировой войны он, под впечатлением своего опыта 1914–1918 годов, вообще отрицал войну и только после Ландсберга начал превозносить ее как средство осуществления своих идей, требуя захватнической войны на востоке, то 17 февраля он уже констатировал: «Я надеялся провести всю эту войну, не давая противнику ни возможности, ни времени для того, чтобы помешать нам продемонстрировать искусство ведения современной молниеносной войны» — это логическое следствие «развития» его мировоззрения. Если он прямо-таки восторгался Муссолини и итальянскими фашистами74, и не только между 1922 и 1925 годами, то 15 февраля 1945 года признал, что «мы… не выполнили нашу задачу… и плохо использовали свое преимущество, а союзническая верность