Шрифт:
Закладка:
Мы посылаем Вам и всем дорогим друзьям и сотрудникам самые лучшие мысли!
283
Н. К. Рерих — Р. Янковичу
10 января 1932 г.[926] Гималаи
Глубокоуважаемый и незримый Друг,
С великою радостью получил я из Америки как содержание Вашей речи, произнесенной в наших Учреждениях, так и другие Ваши отзывы о моей деятельности. При этом я был извещен о том, что Вы имели благое предположение о передаче Ордена[927] Мэру Города [Нью-Йорка] в стенах нашего Музея, а также о возможности посещения Музея нашего Его Королевским Величеством Королем Югославии.
Как сердечно счастлив я этими Вашими предположениями. Братски приветствую славянское единение в стенах Музея нашего. Уже предлагал я однажды, что в стенах нашего Музея мог бы образоваться всеславянский Институт для изучения и ознакомления мира с сокровищами славянской культуры.
Югославии выпало большое счастье иметь такого просвещенного, героического духом Монарха. В короле Александре так счастливо сочетались и руководитель Государства, и Покровитель Культуры. Издревле это есть священный прерогатив Монарха.
Все славяне и все те, кто изучал и приближался к их великим культурным наследиям, должны культурно объединяться именно сейчас, когда мир находится в таком потрясении и злобные силы разложения действуют беспощадно. Не зовет ли это повелительно к тому, что все силы благие, все силы Света Единого должны мужественно сойтись и сплотиться в доверии, поддерживая те сокровища, которые облагораживают и подымают дух человеческий.
Знаю, что говорю эти столь драгоценные нам слова Вам, истинному другу. Кто же, как не Югославия, так недавно вписала в Историю свою страницу истинно героическую. И во имя доблестной Югославии, во имя прекрасного Монарха Вашего, во имя ценностей духовных, которые нам взаимно так близки, позвольте от белоснежных вершин Гималаев пожать Вашу дружескую руку с сердечным лучшим приветом.
[Искренно Ваш][928],
284
Н. К. Рерих — М. де Во Фалипо
14 января 1932 г. Наггар, Кулу, Пенджаб, Британская Индия
[Конфиденциально
Мой дорогой друг,][929]
Письмо Ваше от 31 дек[абря], заключающее 1931 год, было для нас грустной вестью. Конечно, хорошо, что Вы со свойственной Вам откровенностью сообщаете Ваши соображения. Мы глубоко ценим каждую откровенность и ставим откровенность условием каждого сотрудничества.
Вместе с письмом Вашим пришло и письмо от г-жи Дедлей с четырьмя пунктами, якобы предложенными ей сообщить мне. Вследствие этих пожеланий мы немедленно телеграфно приостановили высылку Бюллетеня в Париж. Также для абсолютной точности мы предложили помещать в Бюллетень лишь вербатим[930] те сведения из Парижа, которые будут подписаны Вами, бароном Таубе и Шклявером. Таким образом мы охраним совершенную точность осведомлений без единой буквы толкований, вербатим. Третий пункт г-жи Дедлей говорит о помещении в Бюллетене статей европейских деятелей[931] с симпатическими[932] биографическими данными. Это как раз то, что было предложено мною несколько месяцев назад, причем я предлагал это начать с помещения Вашего портрета, так любезно пожертвованного Вами нашему Центру. Помещение сведений из Парижа, заверенных Вашими тремя подписями, исключает необходимость соредактора, что сейчас было бы невозможно по тяжелому мировому финансовому положению.
Ваша весть была тем грустнее для нас, что мы были под впечатлением, что после свиданий Ваших с мисс Лихтман установлен точный модус вивенди[933] и устранены какие-либо несоответствия сотрудничества. Мы так радовались, читая Ваши сердечные характеристики мисс Лихтман и Ваших бесед с нею. Также мы радовались, получая от мисс Лихтман восторженные оценки Вашей деятельности и Вашей личности, в чем ее характеристики так сходились с нашим мнением.
И вот, не прошло и двух месяцев со времени таких дружеских постановлений, как обрушиваются всякие затруднения и даже угрозы, выраженные в письме г-жи Дедлей, о нарушении плодотворного сотрудничества и взаимного понимания между Парижем и Америкой. Вы понимаете, как мне тяжко и грустно это слышать от лица, совершенно нам постороннего и никогда не допускавшегося к административным делам ввиду ее неуравновешенности. Можно сердечно пожалеть ее, ибо при несомненной симпатичности она не может владеть собою, что приводило ее к очень печальным положениям в жизни. Очень сожалею о таком вмешательстве г-жи Дедлей в наши внутренние дела, на что никогда никем она не была уполномочена. Между прочим, не ввела ли она Вас в заблуждение, что она будто бы имеет касание к администрации Учреждений в Америке? Надеюсь, что непонятые ею сведения не сделаются достоянием зловредных индивидуумов.
В одном мы с Вами совершенно сходимся, именно в необходимости полной точности фактов, о чем я постоянно говорю во всех моих писаниях. Для меня остается совершенной тайной происхождение несоответствующей степени ордена, о чем Вы поминаете. Остаются два предположения: или все происходящее из Франции велико, или же кто-то самовольно провел параллель степеней прежних награждений. Ясно лишь одно, что в основе было какое-то очень хорошее желание или суждение по старым статутам. Что касается до упоминания несуществующего титула графа Флёри, это тоже остается совершенно непонятным. Последнее вообще о нем упоминание исходило из чрезвычайно сердечной лично о нем его оценки в письме мисс Лихтман. Не будем упоминать, как высоко я всегда выражался о деятелях Франции и самой Франции, памятником чего служат мои статьи во «Французском Вестнике»[934]. И мне, работающему на такое сердечное единение Америки с Францией, особенно больно слышать обвинения.
Письмо Ваше и письмо г-жи Дедлей опередили письмо от барона Таубе, и потому я еще не могу сказать о тех моих соображениях, которые были бы вызваны его письмом. Но г-жа Дедлей затронула в очень неуместной форме вопрос о создании будущих фондов для расширения нашей культурной деятельности. Каждое просветительное учреждение живет пожертвованиями[935], ибо оно не банк, не коммерческое учреждение и не биржа. Культурные работники, профессора, преподаватели, секретари и весь прочий стафф[936] должны быть хотя бы и скромно, но оплаченными. Неизвестно, почему пожертвования в течение первого десятилетия не вызывали ничьих нареканий и странно, что совершенно точные указания деятельности второго десятилетия кому-то вдруг могли показаться чем-то коммерческим. Неужели найдется такое черствое сердце, которое назовет коммерческим предприятием создание биохимической лаборатории для борьбы против рака и [для] пр[очих] полезных медицинских исследований? Неужели Институт Объединенных искусств, почтённый Хартией от Университета и имеющий большое число даровых учащихся, может быть названным коммерческим? Неужели
