— Геш… Вроде мужик вон какой большой вырос, а все глупый. Видали его — обиделся! — Она рассмеялась. — Ешь сначала, не кипятись. Садись. Я налила.

Гм… Притворная ее строгость была знакома, правда — малость подзабылась. И все же! «Не поздно еще…» Не о такой мечталось встрече. Ехал, знаете ли, разлетелся и — вдруг… Обидно.

Не понимая еще, правильно ли он поступает, Скачков подъехал с табуреткой к столу.

— Гешенька! — воскликнула вдруг Женька, — хлеб-то я забыла подать!

Бросившись, на кухню, она мимоходом припала к его сердитой спине, поцеловала в голову.

— Прости, милый. Болтаю себе, болтаю, а на столе пусто.

Аромат домашнего наваристого борща заставил его сглотнуть голодную слюну.

— А!.. — он махнул рукой на все свои сомнения и жадно хватанул от хлебного ломтя.

— Замуж, что ли, собралась? — спросил он, молодецки управляясь с доверху налитой тарелкой.

Скрестив руки, Женька стояла, наблюдала, как он ест.

— Когда-то надо. Не век же одной куковать.

— Кто он? — мурчал Скачков, выбирая из тарелки с хлебом кусок покрупнее.

— Кто, кто! Парень. Шофер. Ничего парень.

— М-м… — значительно протянул Скачков, наклонив тарелку и проворно дохлебывая. — То-то я гляжу… — И он мотнул головой на фотографии.

— Еще налить? Давай, у меня много.

Все-таки простецкая она девка, вот что в ней было дорого. Лиза, сестра, да и Анна Степановна, обе они вспоминают о ней до сих пор.

Отваливаясь от стола, Скачков прикусил кончик ложки и задумчиво заморгал.

— А у меня, знаешь, худо что-то. Непонятно, как все получается.

Никогда раньше он не решился бы рассказывать кому-либо о своих домашних неполадках, Да и кому было рассказывать, с кем делиться? И лишь сейчас, когда у него вырвалось внезапное признание, Скачков понял, что жизнь, которую он вел, при всех ее радостях, обносит его многим. Где, спрашивается, друг, которому все скажешь и который все поймет? А дом, настоящий дом, постоянная мечта Анны Степановны? Разве это дом, куда он время от времени является лишь ночевать? С Клавдией у них был всего один месяц дружной безмятежной жизни — тогда, в Батуми. Скачкова там хорошо знали («Локомотив» всегда проводил южные сборы в Батуми), им отвели прекрасный номер. Было тепло, многолюдно, тихое море, все дни вдвоем — чудесный месяц. Может быть, не представляя себе жизни футболиста, Клавдия надеялась, что так будет всегда?

— Чудак ты, Геш, — мягко упрекнула его Женька. — Кто же виноват-то?

— Кто, кто? — Он сердито отъехал от стола. — Я, что ли?

— Нет, дядя! — в тон ему огрызнулась Женька. — Эх ты, голова, два уха. Да нашего брата, знаешь, как надо держать? Вот! — она крепко сжала кулак. — А ты? Баба без вожжей — гиблое дело. Не мужик ты, что ли? Да я бы им всем такой разгон устроила, дорогу бы забыли! А Клавдия твоя… девка еще молодая, ребенок подрос. Ты сколько дней в году дома-то бываешь — не считал? Я бы на ее месте еще не то выкинула. Честно говорю.

Она подошла к столу, забрала тарелку, смахнула в нее крошки со скатерти.

— Может, налить еще? Не надумал?

— А твой, — спросил Скачков и показал на фотографии, — с вожжами?

Женька закинула голову и рассмеялась.

— Чего обо мне сейчас толковать? Ты о себе думай.

— Говорить с тобой! — проворчал он и полез из-за стола. Но обиды на нее не было, какая на нее обида!

— Что это с ногой-то? — заметила она.

Натягивая пиджак, Скачков повертел коленом, притопнул:

— Так, знаешь… ковырнули малость.

Она остановилась посреди комнаты, уперла в бока руки.

— Ох, смотри. Доковыряют тебя, что Клавдии твоей одни обломки достанутся.

— Понесла! — отмахнулся он и похромал, чуть приволакивая ногу, — отсидел.

— С Лизой недавно виделись, — рассказывала Женька, провожая. — Жалуется, что появляешься, как красно солнышко.

— Теперь чаще буду, — пообещал он, разглядывая в темноте дорожку к калитке. — Совсем часто.

— Уж не на покой ли собрался? — говорила сзади Женька.

— А что? Надо же когда-то.

— Ну, правильно, — одобрила она. Потом спросила:

— Расстроился?

Он помолчал.

— Да как тебе сказать? Маленько, знаешь, есть.

— Ничего. А то доиграешься, что ребенок дядей будет звать. Жена сбежит.

— Ну, понесла!..

Запирая за ним калитку, Женька спросила:

— Домой сейчас?

— Не знаю… На базу, скорей всего. Да, на базу.

— Ну вот, — неизвестно к чему сказала она.

С минуту они стояли молча, — о чем еще было говорить? Потом она спросила:

— Нога болит?

Заученным движением Скачков нагнулся, помял под коленом. Рана заживала быстро, но боль ощущалась постоянно.

— Болит, зараза.

О травмированной ноге она знала еще в то время, когда учила его танцевать. Только она одна, пожалуй, имела представление, что стоило ему держать режим и беречь больную ногу: все растирки, компрессы, массаж. О том, что ему досталось еще в Вене, она как будто не слыхала. Да теперь и знать не стоило! Зачем?

Уходить однако что-то медлилось. Он стоял, не уходила и она. Неужели не догадается, что привело его сегодня? Вроде бы и не молчали, что-то узналось друг о друге, а все же главное, зачем он ехал, так и осталось незатронутым. А он надеялся, что Женька, как никто другой, поймет его привычку жить в ускоренном темпе, когда в положенные на два тайма полтора часа у футболиста пролетает большой, неповторимо напряженный отрезок жизни. И вдруг после такого бешеного ритма переключиться сразу на размеренное, едва ли не вразвалочку существование!

(Правда, вот уже несколько раз, а с особенною силой нынче, в феврале, он ловил себя на том, что ему все трудней даются отъезды в Батуми, на южный тренировочный сбор. Молодые ребята — те прямо рвутся, горят от нетерпения, а игроки постарше — покряхтывают, тянут: сказывается с каждым сезоном привычка к дому, к теплой и уютной тяжести ребенка на коленях перед телевизором, да и годы, которых не остановишь.

Однако об этом он ей не скажет — не признается!)

— Ладно, потопал я. — Зевнул, передернул от озноба плечами. — Костылик, что ли, на старость купить? А то еще на трибуну не поднимешься… Как, на трибуне если встретимся: признаешь, не признаешь?

Но черта с два ее можно разжалобить! Уж кого-кого, но его-то она знала, как никто другой.

— Давай, давай! — насмешливо закивала Женька. — Ты мне еще заплачь. Стоит эдакая дубина, а — ноет: «Костылик…». Ты еще коляску инвалидную забыл!

Раскаиваясь, что затеял жалостливый разговор, Скачков поспешил обернуть его смехом.

— Ладно, ладно, раскудахталась! Тоже мне… Шуток не понимаешь?

— Шлепай давай, шутник. Не забыл еще, куда идти?

Вдали показался зеленый огонек такси. Скачков сорвался с места и, крикнув: