“Ты задолжал мне пару часиков в своём теле, помнишь?”

Артур кивнул.

“Давай хоть сколько возместишь”. Качнула головой.

“…Пусть”. Юноша кивнул, и вдруг Мария с нежным хлопком свалилась на землю, и засопела. Артур прикрыл веки, а когда они снова открылись, в глазах его сияли красные звёзды, — но уже не были они яркими и дерзкими как прежде, — они горели блекло и спокойно, как две искорки на пепелище.

Джозеф вдохнул прохладного воздуха и вздрогнул. Размялся. Он присел и трепетно притронулся к земле, ощущая холодный камень прикосновением дрожащих пальцев. Он был обжигающий как огонь. Когда долго ничего не чувствуешь, любые чувства способны потрясти разнеженную душу. Потом он взглянул на Марию. Она лежала на земле, белая и кровавая. Джозеф усмехнулся и подошёл к ней. Протянул к девушке руки. Замер. Нахмурился.

“Серьёзно? Просто будешь стоять и смотреть. Не замечал в тебе таких «увлечений», Эрхи”. Сказал он, поднимая голову.

Перед ним стоял Артур.

“Притронься, и я тебя выкину”.

“Просто так? Без предупреждений?”

“Да”.

“Какая жестокость!” Процедило тело Артура сквозь зубы.

Юноша наблюдал за движениями своего тела и испытывал при этом странное чувство, как будто обратное тому, которое охватывало его душу, когда он смотрелся в зеркало. Наблюдая за собою, но в то же время не собою со стороны, за чужими движениями своего тела, он тем самым как будто убеждался в своём настоящем внутреннем естестве. Это как-то… успокаивало.

“Кстати говоря, прошло всего несколько месяцев, а ты уже так свыкся с телом Артура, что оно заменило твоё собственное в астральной проекции… Ты хамелеон, Эрхи”.

“Или подожди… Ты никогда не смотрелся в зеркало в своём прошлом теле?”

“…” Артур молчал.

“Жаль, жаль. Мне было бы интересно увидеть, в кого ты вымахал…” Джозеф повернулся и взглянул на город. Он уже совсем притих. На улицах никого не осталось, и небо, далёкое небо в молочных разводах совсем уже потемнело и было уже не голубым, но синим, как море. Джозеф вздохнул и вдруг повернулся и в несколько прыжков забрался на крышу башни. Крыша была из красной черепицы. Он прошёл по ней лёгким шагом и присел на краю. Тут открывался вид на далёкие горы.

Солнце уже почти совсем закатилось, его лучи переливались за снежную вершину, — они сияли и слепили над нею.

Был вечер.

“Как думаешь Ар… Ха, ладно, будешь Артур. Как думаешь, Арту… Арти… Возвращаемся к Эрхи. Артур сложно исковеркать… Как думаешь, когда самое лучшее время умирать?” Спросил мужчина.

Артур стоял у него за спиной.

“Не в смысле, когда вообще, а когда у тебя есть выбор. Когда смерть обязательна, но можно выбрать, под каким соусом её тебе подадут: утром, днём, вечером… Когда?”

“Как по мне, ночью слишком мрачно. Я люблю чёрное, да, но только на контрасте со светлым днём. Тьма и так удушает, а смерть, по сути, такая душная штучка. Гадость, гадость. Как будто тонешь в колодце”.

“День… Эх, ух. Даже не знаю. Можешь себе представить добровольную смерть в разгар дня? Я нет. Столько дел, куда её впихнуть? Непонятно”.

“Утро, вот утро — это мило. Но только самое раннее утро, когда все ещё спят, и ты наедине с миром. Он оживает, а ты умираешь… Ах, я знаю, вот почему утро — это так хорошо. Потому что человек на самом деле не знает смерти. Мы представляем её себе, но не знаем. Никто никогда не испытывал смерти и остался жив… Кроме меня, да и тебя, но я говорю про настоящую смерть. Безвозвратную. И потому, что мы не знаем смерти, потому, что мы её только представляем, мы смотрим на мир вокруг, и он, волей не волей, окрашивает наши ожидания. И потому утром не страшно, утром любое превращение, а смерть, это, конечно, превращение, — переход из одного состояния в другое, неизвестное — становться радостным. А вечером…”

“Вечером смерть сладка… Приятна, нежна как кроватка. Тёплый свет укутывает тебя, и облака тебя укутывают, и вместе с миром, вместе с солнцем ты сходишь в сон, — только ты из него не вернёшься. Только ты единственный из него не вернёшься. Я вернулся, но я особенный. Я — главный герой”.

Артур стоял у него за спиной и молчал, не мешал мужчине говорить свою речь. Одним взглядом юноша поглядывал на солнце. Оно уже почти совсем скрылось за горную вершину. Широкая тень уже перевалилась за городские стены и тянулась к замку. Семь минут прошло.

“Осталось тринадцать…”

Сказал Джозеф сухим голосом.

“Эрхи… Помнишь я обещал тебе рассказать о моём прошлом? Самое время. Вернее, самое не время этим заниматься, но ты заслужил, мне не хочется, но ты заслужил. Буду краток”.

“Я был… Принцем. Правда. Уютного мирского королевства. Мой дальний предок, ещё живой, разумеется, возможно до сих пор живой, был Архимагом. Я жил безбедно, ни о чём не волнуясь. Жить я так мог долго. Знаешь отвары, которые продлевают жизнь? У меня их было вдоволь. Забавно, тебе такая жизнь была бы в пору. Собственно, её я тебе и предлагал. А сам отказался”.

“Почему? Потому что мне нужно большего. Видишь солнце? Смотри как оно опускается. Не хочу, чтобы опускалось. Хочу взять тварь за шкирку и поднять…” Джозеф протянул руку и сжал кулак, и как будто заключил в нём солнце, — но круг золотого пламени проскользнул мимо кулака, поджимая свои лучи в гору.

Семь минут, подумал Артур. Ровно.

“Шесть пятьдесят девять”. Сказал Джозеф.

“А теперь пошёл вон, мелкий. Умирать надо одному. Кыш, кыш. Ещё бы сопливый мальчишка маячил душой над душой в последние минуты. Брысь”. Он помахал рукой, как будто отгоняя мушку.

Артур бросил ему спокойный взгляд и растворился. Теперь Джозеф сидел на крыше башни совсем один. Он достал серебристые часики и закрутил на цепочке, — часики сделались золотистыми, наливаясь маслянистыми, густыми лучами вечернего солнца. А потом Джозеф их приоткрыл, и вдруг они и вправду стали как золотые.

“Давно не виделись”. Сказал мужчина в теле юноши и горько, устало улыбнулся.

“Жаль я не могу остановить время для себя…” Произнёс он и сжал часики. Рука его едва-едва, почти незаметно, дрожала. Улыбка исчезла с его лица, не было смысла её больше удерживать, и само лицо стало мрачным.

“Хорошо, Эрхи, ты меня таким не видишь… Как же… Cтрашно умирать”. И снова он улыбнулся, только теперь улыбка его была жалкой, испуганной. Джозеф вдохнул единственный дрожащий вдох и с ненавистью, а потом с отчаянием взглянул на