одежду, заскорузлую от пота, и в башмаки, заскорузлые от глины, готовит себе что-нибудь горячее, а может, и относит чай жене и детям, выходит из дому, не имея возможности позаботиться о своем пищеварении, работает не покладая рук с половины седьмого утра до пяти часов вечера, с двумя перерывами на то, чтобы съесть простую пищу, отнюдь не по своему вкусу. Возвращается домой к чаю, который ему приготовили, немножко приводит себя в порядок сам, без чужой помощи; выкуривает трубку дешевого табака; читает газету двухдневной давности и идет поработать уже для себя, на собственный огород, или посидеть на деревянной лавке в табачном дыму и винных парах. А потом, смертельно усталый, но не от того, что руководил другими, он рано ложится спать в свою сомнительной чистоты постель. Я преувеличиваю?

– Думаю, что нет. Но он…

– Кое-чем вознагражден? Чистой совестью… спокойной душой… чистым воздухом и так далее! Знаю, знаю. Чистой совестью, согласен, но, по-моему, и твоего Маллоринга не очень-то мучает совесть. Спокойная душа – да, пока не прохудились башмаки или не заболел кто-нибудь из детей; тогда уж ему есть о чем беспокоиться! Свежий воздух, но зато и промокшая насквозь одежда – прекрасная возможность смолоду заработать ревматизм. Говоря откровенно, какой образ жизни требует больше добродетелей, на которых зиждется наше общество: мужества, терпения, стойкости и самопожертвования? И кто из этих двоих имеет больше права на «превосходство»?

Стенли бросил «Обозрение» и молча заходил по комнате, потом сказал:

– Феликс, ты проповедуешь революцию.

Феликс, следивший с легкой улыбкой, как он шагает по турецкому ковру, ответил:

– Ничуть. Я совсем не революционер, потому что, как бы мне этого ни хотелось, я не верю, что потрясение основ снизу или насилие вообще может создать равенство между людьми или принести какую-нибудь пользу. Но я ненавижу лицемерие и считаю, что, пока ты и твои Маллоринги не перестанете усыплять себя лицемерными фразами о долге и превосходстве, вы не поймете истинного положения вещей, а пока вы не поймете истинного положения вещей, не прикрытого всем этим отвратительным ханжеством, никто из вас и пальцем не шевельнет, чтобы сделать жизнь более справедливой. Пойми одно, Стенли: я, не веря в революцию снизу, неукоснительно верю в то, что революционное изменение жизни сверху – это дело нашей чести!

– Гм!.. – проворчал Стенли. – Все это прекрасно, но чем больше им даешь, тем больше они требуют, и конца этому не видно.

Феликс оглядел комнату, где в самом деле человек забывал обо всем, кроме своей бренной плоти.

– Черт возьми, а я еще не видел даже начала! Но если ты будешь давать нехотя или с назиданием, словно малым детям, на что ты можешь рассчитывать? А если даешь от душевной щедрости, то твой дар так и будет принят.

И вдруг, почувствовав, что уже дает советы, Феликс опустил глаза и добавил:

– Пойду-ка я в свою чистую теплую постель. Спокойной ночи, старина!

Когда брат взял свой подсвечник и удалился, Стенли, неопределенно хмыкнув, опустился на диван, как следует отхлебнул из стакана и снова принялся за свое «Обозрение».

Глава VII

На следующий день автомобиль Стенли с Феликсом и запиской от Клары быстро понесся в Джойфилдс по обрамленным травой дорогам. Откинувшись на мягкие подушки и чувствуя, как теплый ветерок овевает его лицо, Феликс с наслаждением созерцал свои любимые пейзажи. Право же, эта зелень, деревья, пятнистые ленивые коровы выглядят удивительно красивыми, и даже отсутствие человека было ему приятно. Неподалеку от Джойфилдса он увидел парк Маллорингов и их длинный дом XVIII века, заботливо обращенный фасадом к югу. Затем показался деревенский пруд, если можно было говорить тут о деревне, и в нем, разумеется, плавали утки; дальше стояли рядом три домика. Феликс их прекрасно помнил: они были чистенькие, аккуратные, крытые соломой и явно подновленные. Из дверей одного из них вышли двое молодых людей и повернули в ту же сторону, что и автомобиль. Феликс проехал мимо и, оглянувшись, посмотрел на них повнимательнее. Ну да, это они! Он попросил шофера остановиться. Те двое шли, глядя прямо перед собой и хмурясь. И Феликс подумал: «Ни капли сходства с Тодом в обоих: чистокровные кельты!»

Живое, открытое лицо девушки, вьющиеся каштановые растрепанные волосы, яркий румянец на щеках, пухлые губы, глаза, чем-то похожие на глаза скайтерьера, выглядывающие из-под косматой шерсти, – весь ее облик показался Феликсу даже несколько пугающе энергичным, да и шагала она так, будто презирала землю, которую попирали ее ноги. Внешность юноши была еще более разительной. Какое странное смугло-бледное лицо, черные волосы (он был без шляпы), прямые черные брови – горделивый тонкогубый прямоносый молодой дьявол с глазами лебедя и походкой настоящего горца, но и чуть-чуть еще нескладный. Когда они поравнялись с автомобилем, Феликс, высунувшись из окна, сказал:

– Боюсь, вы меня не помните!

Юноша покачал головой. Поразительные глаза! Но девушка протянула руку:

– Что ты, Дирек, это же дядя Феликс!

И оба улыбнулись – девушка очень приветливо, юноша сдержанно. И вдруг, почувствовав себя как-то до странности неловко, Феликс пробормотал:

– Я еду в гости к вашему отцу. Хотите, подвезу вас до дома?

Ответ был тот, какого он и ожидал:

– Нет, спасибо. – Но потом, словно желая смягчить свой отказ, девушка добавила: – Нам еще кое-что надо сделать. Отец, наверно, в фруктовом саду.

Голос у нее был звучный, полный сердечности. Приподняв шляпу, Феликс поехал дальше. Что за пара! Странная, полная прелести, чем-то пугающая. Ну и деток же принесла брату Кэрстин!

Подъехав к дому, он поднялся по мшистым ступеням и отворил калитку. Со времени визита Клары здесь мало что изменилось – только ульи переставили подальше. На его стук никто не ответил, и, вспомнив слова девушки: «Отец, наверно, в фруктовом саду», – он направился туда. Трава была высокой, и по ней были рассыпаны белые лепестки. Феликс брел по ней среди пчел, гудевших в яблоневом цвету. В конце сада он увидел брата, рубившего грушу. Тод был в рубашке, обнажавшей чуть не до плеч загорелые руки. Ну и силач! Какие могучие, звенящие удары он наносил по стволу! Дерево рухнуло, и Тод вытер рукой лоб. Этот огромный смуглый кудрявый человек выглядел еще великолепнее, чем помнилось Феликсу, и был так прекрасно сложен, что каждое его движение казалось легким. Лицо у него было широкое, с выдающимися скулами; брови густые и немножко темнее золотистых волос, поэтому его глубоко посаженные ярко-синие глаза смотрели словно из чащи; ровные белые зубы сверкали из-под рыжеватых усов, а смуглые небритые щеки