— Как зовут? — спросил бывший наводчик теперешнего.

— Виталий Зосимов.

— Сколько же тебе лет?

— Девятнадцатый.

— Как стоишь перед ефрейтором? — вдруг закричал Константин Иванович. — Руки из карманов вынь!

Калинин отвернулся и дрожащими пальцами начал распутывать кисет. Ворчал:

— Сопляк! Девятнадцатый! Я с его батькой, может, в гражданскую где-нибудь под Ачинском корку хлеба надвое ломал… Молодые-то — они ученые, глазастые… Господи боже ты мой!

Спички ломались о коробок.

Война не принимает во внимание ни обиды, ни годы. Надо было искать подходящую позицию для «Дуни».

Дело это хитрое, артиллеристы обдумывали его основательно. Нужно, чтобы враг тебя не видел, а сам перед твоими глазами — как на ладони. Надо, чтобы землянка была неподалеку и боезапас — рядом.

В поисках выгодной позиции облазали весь остров и даже стены крепости. Вот тут-то, на стене, и нашли преотличное место. Лучше придумать нельзя.

Весь Шлиссельбург виден насквозь. Кирпичный брандмауэр будет надежно скрадывать вспышки. Верно, пушку придется поднимать на большую высоту. Трудновато. Зато обзор хорош.

Артиллеристы превратились в каменщиков. Чтобы не выдать себя противнику, работали по ночам. Ломами пробивали ступени, расчищали путь для «Дуни».

Но тут возникло неожиданное препятствие: стрижиные гнезда.

Птиц этих водилось в крепости множество. Гнезда они вили на высоте, в расселинах. Стрижи не замечали происходившего вокруг. Даже постоянно обстреливаемые стены, обращенные к врагу, стрижи не покидали.

Воспринятый от поколений инстинкт оказался сильнее огня. В этих отвесных громадах птицы селились веками, и ничто не могло заставить их покинуть гнезда.

Бойцы с любопытством следили, как темноперые, верткие птицы на длинных, заостренных крыльях носились за мошкарой. Все знали пору, когда самки садятся на яйца, когда птенцы начинают топорщить жадные клювы и когда они несмело подлетывают.

Стрижей артиллеристы жалели. Константин Иванович — бойцы его называли дядей Костей — пробовал даже переносить гнезда. Он осторожно отдирал теплые, густо сплетенные в войлок перья, камышинки, в которых лежали белые крохотные яйца. В ладонях относил гнездо подальше, старался примостить в другой щели.

Он сочувственно смотрел, как самка кружится над насиженным, разворошенным местом, кружится и кричит, не может найти гнезда. Говорил ей:

— Не там ищешь, дурная, — и заключал с душевным сокрушением: — В войну и птаха малая бедует…

Площадка для «Дуни» была готова и выровнена. Орудие разобрали на части. Ночью начали поднимать их на стену. Для этого наладили блоки с веревками, подготовили катки. Сначала втащили ствол, потом лафет.

Из кирпича выложили стенки и стали сооружать накат. Бревен не хватало. Виталий Зосимов предложил пустить в ход железные двутавровые балки. Погнутые и ржавые, они торчали из развалин «Зверинца» наподобие игл у ежа. Извлечь эти балки и перетащить нетрудно. Как подогнать по мерке?

Виталий сказал, что он все обдумал, тут ничего невозможного нет. На дворе он расставил балки, расчертил их мелком и зарядил винтовку бронебойными.

С десяти метров Виталий стрелял по железу. И так наловчился, что пулю к пуле сажал. На пробоинах балка легко ломалась.

Артиллеристы одобрили сообразительность своего молодого товарища. Так он раньше, чем «Дуня» открыла огонь, доказал, что у него сметка настоящего огневика.

Укрытие готово. Теперь можно приступать к делу.

«Дуне» приказано было, прежде всего, защищать переправу. Чуть передадут с наблюдательного, что «галоша вышла», — на острове, по возможности, все телефонные разговоры велись иносказательно; «галошей» именовалась шлюпка, — «Дуня» уже готова ударить по врагу.

Лодочники скоро оценили «Дунин» огонек.

— Нам, вроде, стало полегче дышать, — признавались они.

Оценили меткость скрытой пушки и гитлеровские артиллеристы. Они не видели ее и явно нервничали. Смущала высота, с которой она бьет, а главное, отсутствие вспышек при выстреле. Надежда наших батарейцев оправдалась: кирпичный выступ служил неплохой маскировкой.

В каком-то истерическом припадке фашисты осыпали крепость снарядами. Эти слова об истерике сказаны не напрасно. Немецкие артиллеристы вообще-то вели огонь очень размеренно и методически, в определенные часы и минуты, по определенной площади. Но стоило вывести их из равновесия, они начинали стрелять как попало, по чему попало, не сообразуясь с целью.

Гарнизонные острословы говорили:

— Не то нас пугают, не то сами пугаются.

«Дуня» тем временем не торопясь, расчетливо подкидывала на тот берег снаряды.

Длинные бараки вдоль канала мешали нашим артиллеристам, заслоняя дорогу. Бараки сожгли метким налетом. Дорогу, что называется, оседлали. По ней врагу не ходить.

Можно сказать, что «Дуня» стала важной фигурой в гарнизоне. Ею гордились и даже не прочь были прихвастнуть.

После одного случая слава «Дуни» возросла еще больше.

Виталию запомнилось, что именно в этот день Константин Иванович спросил его, как он попал на фронт, по призыву или добровольно? Наводчик общительно ответил:

— У нас, дядя Костя, на Волховстрое все комсомольцы до единого записались в ополчение.

Он рассказал, сколько слез было пролито в семьях и как молодые бойцы грузились в эшелон. Пели песни. Хохотали по всякому поводу, шутили. У Виталия не было острого ощущения несчастья, войны. Все происходило как во сне. Куда-то ехали в теплушках с отодвинутыми дверями.

На станции с проломленной платформой велели выгружаться. Сказали, что это фронт и враг близко.

В окопах близ Колпина Виталий все еще не чувствовал опасности. Даже в голову не приходило, что его, полного жизни, любимого товарищами и девушками, могут убить. Сама мысль об этом представлялась нелепой.

Со стороны взглянуть, как паренек спокойно ходит под воющими минами, подумаешь: бесстрашие! А он просто-напросто еще не знает опасности, не понимает ее.

Лишь после того как увесистый кусок стали застрял в теле, после того как увидел кровь, которая просочилась сквозь пальцы, полежал в госпитале и услышал стоны гангренозных, поверил: жизнь может прерваться. Понял: надо оберегать жизнь, необходимо перехитрить пулю в полете, перехитрить врага.

И опять-таки, посмотришь со стороны на паренька, вот шагает он по полю боя. Где пробежит, где упадет врастяжку, бугорком заслонится, веточкой прикроется, подумаешь: трус? Нет, у него солдатская сноровка. Он знает, что на войне человека убить очень легко и очень трудно.

Обо всем этом Виталий говорил искренне и доверчиво.

— Под Колпином из наших, волховстроевских, и половина не уцелела, — вздохнул Зосимов и спросил ефрейтора — А вы, дядя Костя, как с винтовкой подружились при вашем возрасте?

— Это ты правильно, — отозвался Калинин, — годы мои не призывные. Так я, вишь, тоже из добровольцев… Штатские-то харчи в Ленинграде знаешь какие? Попросился я под серую шинельку. Ну, кто откажет старому солдату? Зачислили меня связным в команду пе-ве-о. Ковыляю на старых