– Не двигайся! Даже пальцем не шевели!

Сзади послышался треск передатчика в машине Цайтфогеля, а Фаррис уже несся к нему, словно разъяренный бык.

Палатазин добрался до Бенефилда. Парень свернулся в позе эмбриона, посасывая большой палец. Фаррис рывком поднял его на ноги, защелкнул наручники на запястьях и зачитал права. Но Бенефилд продолжал смотреть пустыми, остекленевшими глазами куда-то на холмы.

Палатазин вернулся на опустевшую стоянку и склонился над девушкой. Дыхание у нее было прерывистым, но в остальном она не пострадала. На земле рядом с ней лежал клочок ткани, пахнувший той же самой жидкостью, которую нашли в номере Бенефилда, и так резко, что на глазах у Палатазина выступили слезы. Сирены звучали все ближе. Через мгновение по Пальмеро-стрит прогрохотали две патрульные машины в сопровождении «скорой помощи». Один из санитаров вскрыл пластиковую ампулу перед носом у девушки, она закашлялась, а потом села. Ручейки черной туши вперемешку со слезами потекли по ее лицу.

Ночь наполнилась вспышками огней и металлическим треском полицейских передатчиков. Возле патрульной машины Фаррис обыскивал Бенефилда. Палатазин убрал пистолет и подошел к ним.

Этот парень бормотал без умолку, словно умалишенный:

– …зовет меня, я слышу, как он меня зовет, он не даст вам это делать, он защитит меня, он защитит, защитит…

– Конечно защитит, – сказал Фаррис. – А пока садись в машину и закрой рот.

Но Бенефилд перевел отсутствующий взгляд на Палатазина.

– Он не даст вам посадить меня! Он знает, что вы делаете! Он видит все, видит все непотребство в целом мире!

Бенефилд посмотрел в ночь поверх плеча Палатазина.

– Мастер! – воскликнул он и зарыдал. – Помоги мне, Мастер! Моя жизнь принадлежит тебе! Мои…

– Залезай, – оборвал его Фаррис и затолкал на заднее сиденье.

Палатазина постепенно охватывал холод. Как сказал этот человек – «Мастер»? Он имел в виду Бога или… кого-то другого? Палатазин взглянул через стекло на Бенефилда, закрывшего лицо руками, словно от стыда. Патрульная машина проехала назад по Пальмеро, повернула и скрылась в ночи, а Палатазин все еще смотрел в темноту. Потом медленно развернулся и поднял взгляд на Голливудские холмы. Внезапно мимо него пронесся порыв ветра, словно что-то огромное, но невидимое. Где-то вдалеке потерянно завыла собака.

– Капитан, вы поедете в Паркер-центр?

Палатазин оглянулся через плечо на Цайтфогеля:

– Нет, пусть пока подержат Бенефилда в холодной; но если кто-то до утра успеет сообщить о нем прессе, клянусь, я отправлю болтуна в пеший патруль на Сельма-авеню!

Он провел рукой по лбу.

– Я поеду домой и немного посплю.

Цайтфогель кивнул и уже собрался было уходить, но вдруг остановился.

– Как вы думаете, мы поймали Таракана? – тихо спросил он.

– Я знаю ничуть не больше, чем ты.

– Надеюсь, что все-таки поймали. А если нет, то, значит, мы содрали себе задницы за просто так. Увидимся в отделе.

Цайтфогель поднял руку в знак прощания и направился к своей помятой машине.

– Увидимся, – сказал Палатазин.

Он снова поглядел в темноту с таким ощущением, будто за ним наблюдает какое-то существо, медленно накапливающее силы. Где оно прячется? Какие у него планы? Когда оно собирается ударить? Даст ли Бенефилд ответ хотя бы на один из этих вопросов? Палатазин постоял еще немного, чувствуя, как встают волосы у него на загривке, затем сел в свой «форд» и уехал.

IX

Больница Матери Милосердия – старая десятиэтажная громадина из кирпича и стекла – располагалась в Монтеррей-Парке, примерно в пяти минутах езды от шоссе Сан-Бернардино. В четыре часа утра на стоянке возле нее было тихо, почти ни в одном окне не горел свет. Последний настоящий переполох случился час назад, когда полиция привезла восемь или девять членов банд «Головорезов» и «Гадюк», устроивших поножовщину в автокинотеатре «Матадор». Трое из них получили довольно тяжелые ранения, и им требовалось переливание крови. Остальных перебинтовали, обработали меркурохромом и отправили обратно в полицейский фургон. Это была спокойная ночь: пара пострадавших в дорожной аварии, одно огнестрельное ранение, ребенок, принявший пузырек с отравой для муравьев за баночку с медом, всевозможные переломы и растяжения – ничего из ряда вон выходящего. Но сегодня в отделении неотложной помощи предпочли бы иметь побольше работы, чтобы не оставалось времени думать о тех слухах, что всю ночь приносили с собой медсестры и санитары, – о тех пятидесяти семи пациентах, которые лежали на десятом этаже. Сестра Ломакс сказала, что в этих телах не осталось ни капли крови. Пако, санитар с девятого этажа, рассказывал, будто видел, как некоторые из них извивались и корчились, словно обезумевшие, но пульса ни у одного из них не было, и сердца не бились. Эрнандо Вальдес, пожилой уборщик и признанный всей больницей глас мудрости, утверждал, что их кожа совсем как мрамор и под ней можно разглядеть скукожившиеся вены. Он говорил, что это maldito – проклятые, и лучше быть подальше от этих тварей, когда они очнутся от дьявольского сна. Сестра Эспозито добавляла, что их тела мертвы, за исключением мозга: когда к черепу кого-нибудь их них прикладывали электродные контакты, на энцефалограмме были видны зубчатые пики.

Все в отделении соглашались: что бы там ни происходило, это muy misterioso[56].

Поэтому они ничего не сказали, когда доктор Мириам Дельгадо, с еще припухшими после короткого и беспокойного сна глазами, прошла через отделение к лифту, не обращая на них никакого внимания. Светящиеся цифры над дверью лифта быстро менялись, приближаясь к десяти.

Минут двадцать назад доктору Дельгадо позвонила миссис Браунинг, старшая сестра изолятора. Голос ее звучал крайне растерянно:

– Доктор Дельгадо, у некоторых пациентов наблюдаются изменения. Мы получаем повышенные показания электроэнцефалограмм.

Дельгадо была только рада вернуться в больницу. Во сне она видела эти ужасные глаза, похожие на глаза спящих рептилий, уставившиеся на нее сквозь полупрозрачные молочно-белые веки. Казалось, они окружали ее, носились вихрем в безумном хороводе, как зловещие огни на потерявшей управление карусели. Проснувшись, она еще долго не могла унять дрожь.

Двери лифта открылись на десятом этаже. Доктор Дельгадо вышла и направилась по коридору с зелеными стенами к посту медсестры. В голове у нее еще гудело после сна и после всех этих разгоряченных консультаций, что ей пришлось проводить со всеми подряд, начиная с доктора Штайнера и заканчивая доктором Рамезом, главным врачом больницы. Идеи мелькали стремительно и ярко, диагнозы ставились и так же быстро отбраковывались. Газетные репортеры пытались что-нибудь разнюхать, но заместитель главврача по связям с общественностью как-то ухитрялся не подпускать их ближе – по крайней мере, до сих пор.