— Степа… — донесся из дома слабый голос бабы Гали. — Степочка…

Новенький сорвался с места и, позабыв обо всём, ринулся внутрь.

Шаман растерянно посмотрел ему вслед, собирался было что-то сказать — и осекся. Его челюсти вдруг сжались, в глазах сверкнула решимость.

— Витяй, — вполголоса сказал он. — Витяй, сюда послушай.

Витя недоуменно поднял голову. Голос друга звучал сбивчиво, нервно — так, как никогда раньше не звучал.

— Я пойду сейчас. Мне надо… Неважно, идти надо. Бежать. У меня там с братом порешаться должно.

— Так а чего ты, понял, сиськи мял? — Крюгер ухватился за повод не идти домой. — Темнеет, по ходу, уже. Сразу бы сказал, да двинули бы, куда там тебе надо. Я с тобой!

— Не надо со мной. Я пойду. Я не хочу, короче, со Степой, ну, прощаться. Я не смогу тогда…

Это «не смогу» прозвучало так трогательно, так беспомощно, что с Сани Шаманова словно в секунду слетели весь бокс, всё многолетнее общение с бандосами, вся бравада, вся его взрослость и уверенность в себе.

В жизни Крюгера было очень мало ситуаций, когда он не знал, что сказать, и даже что подумать. Это была одна из них.

— Так у тебя ж вещи там? — только и смог он выдавить из себя. — Ну, у Нового в доме.

— А?.. Да похуй. Тормозни Степу, если меня искать будет. И сам не ищи.

— Так а ты… — начал Витя, которому, с одной стороны, очень хотелось закончить этот разговор, а с другой — очень хотелось, чтобы этого разговора не было вообще.

— Всё, Витяй. Всё. Не могу больше. Пойду.

Шаман взялся за забор, собираясь через него перелезть, — выходить через дом был не вариант.

Остановился. Снова повернулся к Крюгеру.

— Ты скажи там, ну, Степе, чтобы Машку три раза в день не забывал кормить, а то он распиздяй такой, еще потом удивляется, что кошка…

Витя не дал ему договорить. Он вскочил с табуретки, в три шага преодолел разделяющее их расстояние и заключил друга в объятия.

Оба замерли.

Шаман порывисто выдохнул, всхлипнул и хлопнул Витю по спине.

— Всё, братан. Всё.

Через минуту во дворе его уже не было.

Из дома Новенького вдруг донесся истошный визг.

77

Степа ворвался в дом и споткнулся на пороге: бабушка стояла у окна, глядя незрячими глазами во двор.

Правда, сейчас ее глаза казались вполне зрячими.

— Ба?! Что случи…

Баба Галя резко подняла руку, заставив его замолчать. Такого четкого, осознанного жеста Новенький не видел с того момента, как вся его жизнь полетела под откос.

А видела бабушка вот что.

Степиных друзей.

Пришедший в запустение двор.

Голые мертвые деревья.

Серое небо.

Слякоть.

Покосившийся забор, за которым возвышалась краснокирпичная стена соседского дома.

Древнюю сущность, которую ребята разбудили в Танаисе.

Когда Галина Александровна еще могла смотреть телевизор и понимать, чтó она видит, трансляции иногда перемежались помехами — похожая на две телескопические удочки антенна, торчавшая из телевизионной спины, не очень четко ловила сигнал. Когда сигнал пропадал, ведущий передачи «Сельский час» превращался в шипящий квадрат черно-белых черточек. В их мельтешении было что-то тревожное — Баба Галя не смогла бы сформулировать, что именно, но на помехи старалась не смотреть, отводила глаза. Казалось, из черточек вот-вот сложится что-то нехорошее.

То, что перемещалось по двору, время от времени окутывая собой одного из ребят, было похоже на помехи — только искажали они не телевизионного диктора, а реальность.

Складывалась из этих помех — улыбка.

Размазанная, нечеткая улыбка, которая была больше, чем двор; больше, чем Новое поселение; больше, чем город. Улыбка, способная сожрать мир.

Способная утопить вселенную в бездне хохота.

Бабушка схватилась за сердце. Ее глаза снова заволокли катаракты.

Машка закричала — тонко, страшно, как ребенок.

— Таня! Танюша! — Баба Галя задыхалась. — Танечка, наконец-то ты вернулась! Мы со Степой так переживали! Что ж ты не сказала!.. Где ж ты ходишь, паршивка!..

Новенький подхватил оседающую на пол старушку и поволок ее к кровати.

— Степочка… Степа.

— Ба, всё хорошо. Ложись…

Баба Галя так похудела за последние недели, что тащить ее было совсем не тяжело; перепуганный Новенький даже не запыхался.

— Всё хорошо. Мама скоро придет.

— Мама умерла, Степа.

Новенький в ужасе замер.

Кошка всё кричала.

Баба Галя оттолкнула его руку, выпрямилась и посмотрела на внука ясными глазами.

— Не верьте ему. Оно вас убьет.

78

Саня Шаманов сидел на автобусной остановке на улице Текучева и не знал, что делать дальше. Кураж прошел почти сразу после того, как он перемахнул через хлипкий забор на 5-й линии: он уже жалел, что рыпнулся, не взяв с собой хотя бы куртку и деньги — олимпийка промокла, когда он быстрым шагом шел через Шанхай к Текучева, а на кармане были пятихатка и пара стольников.

Как добираться до Новошахтинска, было непонятно.

(Еще более непонятно было, чтó его в этом самом Новошахтинске ждет, не наврал ли очевидно поехавший физрук, где находится брат, и всё ли с ним по итогу в порядке, как себя вести при крайне вероятном столкновении с мусорами и/или бандитами, как всё это воспримут родители… Ох, родители.)

По-октябрьски и по-южному быстро начало темнеть: грязно-серый день словно проваливался в грязно-черную ночь. Вдоль Текучева неравномерно зажглись фонари — из-за близости к Нахаловке половина из них была побита, а почти все оставшиеся целыми — перегорели.

По металлической крыше остановки забарабанил усилившийся дождь.

Шаман поежился — было не по-детски зябко и сыро. Всё, короче, рамсанул — и хватит. На ровном месте нахуевертил, как эта братнина Кристина. Надо возвращаться к Новенькому, отогреться, всё продумать, а завтра уже с ясной головой…

Обдав остановку волной липкой грязи, подъехала маршрутка. Если бы она шла, скажем, на ЦГБ; если бы в ней было много людей; если бы в ней было слишком мало людей; если бы она вообще не остановилась на этом мрачном отрезке Текучева, — всё это спасло бы Шамана от того, что произошло дальше.

Но полупустой рафик, судя по едва видной за запотевшим лобовым стеклом табличке, следовал до автовокзала.

Ладно, че.

Поддернув сырой воротник олимпийки повыше и втянув голову в плечи, Саша дождался, пока из микроавтобуса выберется