Витя просиял и вскочил со стула. Наконец-то этот кошмар закончится!.. Наконец-то ебаный дядя Гена соберет свои манатки и скроется в той норе, из которой так неожиданно выскочил, чтобы обосрать ему, Крюгеру, всю жизнь! Наконец-то мама…

Здесь, как Кэндимен из ужастика «Кэндимен», в дверном проеме нарисовался подполковник Жигловатый — только его, в отличие от видеосалонного монстра, не потребовалось даже пять раз звать перед зеркалом по имени. Майки-алкашки на дядь Гене не было — и Крюгер успел злорадно отметить, что подполковник покрыт пегой седеющей шерстью и покачивает на бегу мерзотными гормональными сиськами.

— Света, это… Это что… — проблеял папа.

Витя ринулся из комнаты в коридор.

Папа, одетый в куцую (и явно чью-то чужую) куртку из кожзаменителя, съежился на пороге. В руках у него был жалкий, потрепанный ветром и побитый дождем букетик гвоздик.

Подполковник отшвырнул взвизгнувшую маму со своего пути и врезался в папу Сережу, как товарный поезд. Переломанные гвоздики разлетелись по полу.

Крюгер кричал.

— А ну пошел нахуй отсюда, на! — ревел дядя Гена, напирая на отца. — Чтоб ноги твоей не было! Это моя баба!

— А вы, собственно, по какому праву, — лепетал папа, никак не желающий признавать очевидное. Он глянул через подполковничье волосатое плечо и ошалело пискнул. — Ой, сын, а как же ты…

Не помня себя, Витя бросился к нему.

Добежать он не успел.

Первый же удар Жигловатого сломал отцу нос — обливаясь кровью и воя, он спиной вперед выпал на лестничную площадку.

Второй удар.

Третий.

Скованный шоком Крюгер смотрел, как подполковник далеко отводит ногу, словно собираясь отдать решающую голевую передачу через половину поля, и бьет лежащего в кровавой луже на грязном полу отца по ребрам.

Раздался громкий хруст.

Папа протяжно, захлебываясь, закричал, как смертельно раненный зверь.

Из его разбитого рта летели красные брызги.

Не помня себя, Крюгер проскочил под локтем товарища подполковника, обогнул искалеченного отца и, в чем был, кинулся вниз по лестнице, давясь истерическими рыданиями.

76

— Это какой-то… ужас, — выразил общее мнение Новенький.

Он хотел сказать «пиздец», но осекся: пусть бабушка, которая в последние дни стала совсем плоха (не вставала, почти не ела, не узнавала внука), и не услышала бы, — но дома произносить такое всё равно не поворачивался язык.

Друзья сидели на крохотном заднем дворе Степиного дома — точнее, на принесенной из дома табуретке сидел только онемевший Крюгер, обхвативший голову руками и уставившийся в землю. Степа стоял, прислонившись к скрюченной облетевшей вишне; Шаман мерил дворик шагами и хрустел костяшками. Пуха не было: после вчерашнего инцидента он не мог пошевелиться и всё время плакал. Родители толком не поняли, чтó произошло в школе, но на всякий случай оставили его дома, вызвали врача и накричали через дверь на зашедшего за другом Степу.

От соседей ровным фоном доносился вой Бычихи, перемежающийся негодующими выкриками Толи Быка — тот, как это было у него заведено по субботам, был с обеда нехорошо, злобно пьян. Еду соседка уже с неделю не приносила, но в ней вроде как надобности больше не было — жили на деньги Лехи Шаманова.

— Может, он… Ну, оно… Реально нам помогает? — сказал Степа. — Точнее, хочет как лучше. Аркаша-то, по ходу, теперь отжиматься умеет! Теперь на физре всех уделает.

— Ты ебанутый?! — рявкнул поднявший голову Крюгер. — У Пухана руки, ноги и жопа теперь отваливаются, какая физкультура?!

— Почему жопа-то? — непонимающе захлопал глазами Новенький. — Он же руками отжимался.

— По кочану и по тыкве, блять, — Крюгер снова потупился и злобно дернул себя за волосы. — Он всё пересрал, понял, а не помог!

— Мне че-то никто нихера вообще не помог, — Шаман остановился у забора и врезал по нему, сломав одну из досок. — Как был пиздец кругом, так и есть.

— Ну тебе он хоть на химии помог, — вздохнул Степа. — А у меня вообще…

— Вы сами меня прогнали, — вдруг с улыбкой сказал Крюгер.

Шаман замер, Степа в ужасе прижался спиной к дереву.

— Шучу, — продолжил Витя. Он выпрямился и сладко потянулся, запрокинув голову в серое низкое небо. — Вы меня разбудили — зачем же вам меня прогонять?

— Мы?! — ахнул Степа. — Мы не… Блин.

В глазах осекшегося Новенького вдруг засветилось понимание. Все события, предшествовавшие Танаису, и все жуткие приключения в самом Танаисе и за его пределами вдруг сложились воедино, как долго не дававшийся кубик Рубика.

— Это вот то, что мы резались тогда, да? Жарко еще было? Всё как-то, ну, мутно. Это поэтому?

— Вы пришли на мой зов. Я слишком долго спал, попав в ловушку ритуала. Мне нужно было проснуться. Пробудить меня могли только четыре капли крови четырех чистых душ. Мне очень с вами повезло — на протяжении тысячелетий чистые души появлялись над моей усыпальницей очень редко и по одной, по две… Даже трех одновременно до вас я не встречал ни разу.

— А почему у нас раны тогда так быстро, ну, прошли? — вдруг вспомнил Новенький. — Как не было.

— Вы не слушаете, — совсем по-учительски упрекнул Степу демон устами Крюгера. — Возможности ваших тел безграничны. Я всего лишь помогаю вам сбросить оковы разума. Тогда, у моей усыпальницы, я прикоснулся к вам и…

— Заткнись! — вдруг заорал Шаман. — Заткнись, понял?! Уйди! Иди обратно в землю, я не знаю куда, в ебучий Танаис, мне похуй! Не лезь в мою голову!

Шаман злобно плюнул себе под ноги.

Потом улыбнулся.

— Людям не нужна моя помощь, чтобы пожирать собственные разумы, — улыбка Шамана стала, кажется, еще шире. Она меняла, корежила пропорции его узкого лица. — Вы так усложнили свои жизни, стали придавать так много значения несущественному, что…

Не переставая улыбаться, Шаман поднял лицо к небу. Снова начал сыпать паскудный дождь, но Саша даже не моргал, когда ледяные капли попадали на его глазные яблоки.

— А я ведь далеко не самое худшее из того, что вы могли разбудить, — продолжил он.

Новенький похолодел — и вдруг понял, что проваливается в сладкую вату.

Но ощущение прошло, так и не успев оформиться.

Ничего не изменилось. Шаман стоял у забора, потирая ушибленный кулак и морщась от капель дождя. Крюгер бубнил себе под нос бессвязные матюки, покачивался на табуретке и дергал волосы. Никто больше не улыбался. Спавший