Как описать мое чувство потери? Если думать об искусстве как о законченном произведении, то именно в тот момент я увидел планомерное разрушение моей работы. Но я думаю об искусстве как о начале: когда мы двигаемся вперед, невзирая на последствия, наша жизнь обретает смысл. Снос студии подытожил все мои проблемы: даже если я вкладываю все силы в проект, он может никогда не осуществиться.

В те дни в Пекине находился Дэвид Кэмерон, британский премьер-министр, это побудило меня написать небольшой текст в The Guardian с призывом к Кэмерону продолжать давление на Китай в связи с правами человека и просьбой не отказываться от основополагающих ценностей ради краткосрочной выгоды. Ни одна страна в мире не может процветать, если нет плюрализма мнений; а Китай, убеждал я, до сих пор не считается цивилизованной страной. Заключая деловые контракты с Китаем, западные государства всегда избегают вопросов свободы слова и гражданских прав — это один из самых вопиющих моральных провалов нашего времени. Запад несет ответственность за защиту прав человека, иначе его поведение ничем не отличается от неоколониалистской эксплуатации развивающихся стран.

На другом конце света, на севере Туниса, в городе Сиди-Бузид 17 декабря 2010 года двадцатишестилетний уличный торговец поджег себя в знак протеста против нарушения его прав полицией. Это привело к демонстрациям с требованиями отставки президента Зина аль-Абидина Бен Али, а потом и к массовым беспорядкам. Так называемая «жасминовая революция» — первый случай, когда в арабском мире смена режима произошла в результате народного сопротивления. События в Тунисе повлекли за собой цепную реакцию, впоследствии получившую известность как «арабская весна»: на улицы многих городов Северной Африки и Ближнего Востока вышли толпы, протестующие против диктатуры и коррупции и требующие демократии и реформ.

В народе этот стихийный и масштабный переворот окрестили по-своему: «Твиттер-революция», так как социальные сети и цифровые технологии позволили быстро распространять информацию и ослабили способность государств контролировать ситуацию. «Восстание» и «революция» стали модными словечками.

В четыре часа пополудни 17 февраля 2011 года китайский пользователь Twitter с ником @mimitreeo («мими» на китайском означает «секрет») опубликовал объявление о грядущей «китайской жасминовой революции». После этого по Сети разнеслись вести о местах проведения революционных митингов одновременно в нескольких крупнейших городах Китая в два часа дня 20 февраля. Организаторы называли себя «зачинщиками „китайской жасминовой революции“» и скрывали свои настоящие имена.

Стоило новостям начать распространяться, как иероглифы «жасмин» заблокировали в китайском интернете, даже иероглиф «цветок» стал опасным словом. На китайских веб-сайтах невозможно было ввести предложение, которое содержит слова «завтра» или «сегодня». Цветочным магазинам запретили продавать жасмин, а одного молодого жителя Пекина арестовали за букет белых цветов на центральной торговой улице Ванфуцзин.

На 20 февраля приходился выходной день, и полицейских в форме и в штатском на улице Ванфуцзин было намного больше, чем людей, пришедших в назначенное время на митинг. Протестующих было совсем немного; большинство — студенты. Когда начались аресты, там объявился посол США Джон Хантсман — младший в солнечных очках и с крупным американским звездно-полосатым флагом на левом рукаве куртки. На вопрос, как он там оказался, Хантсман с улыбкой ответил: «Я просто пришел посмотреть».

Я пристально следил за событиями «арабской весны» в Тунисе, Египте и Иране. Но противостояние властям не ограничилось обсуждениями в интернете, а волнения на улицах и площадях все же привели к кровопролитию и арестам. Расчет на интернет-активизм оказался ловушкой, из которой не было выхода. Подобно цунами, он снес сухие стволы и некоторое время воспринимался как неодолимая сила, но, когда волна отступила, камни и утесы остались столь же несокрушимыми, что и раньше. Воодушевляющая онлайн-революция привела к расколу общества с долгосрочными последствиями — с обидами, спорами и отчаянием, и повсюду росло недовольство.

Во дворике по адресу Цаочанди, 258 все было спокойно. На дальнем конце серой кирпичной дорожки стоял мой серый кирпичный дом, с прямыми линиями и углами, гладкими поверхностями и белой дверью, чуть приоткрытой, чтобы кошки могли гулять туда-сюда, а сороки прыгали по веткам ив. Снаружи, на противоположной стороне улицы, стоял белый седан — казалось, в нем нет ничего особенного, вот только он стоял там постоянно, днем и ночью, и кто-то всегда сидел на переднем сиденье, делая заметки в блокноте.

Однажды я подошел к машине и заметил, что молодой парень в штатском заснул на водительском сиденье. Окно было приоткрыто, так что я сунул туда руку и забрал коричневый блокнот, лежавший у него на коленях. Когда парень проснулся и стал протирать глаза, осоловело щурясь на меня в теплых солнечных лучах, блокнот был у меня в надежном месте.

Неровные каракули на его страницах описывали точные даты и время моих уходов и возвращений, а также номерной знак каждого автомобиля, который приезжал ко мне в студию. Я думал об отце и начинал понимать, какие страдания ему пришлось вынести, поскольку при коммунизме быть под постоянным наблюдением — обычное дело. Независимому человеку при такой беспрестанной слежке вся жизнь покажется тюремным заключением. Со временем эта навязчивость стала вызывать у меня невыразимое утомление, как будто во мне поселилось инородное тело и контролирует мои суждения о себе и о людях вокруг. Я не знал, когда следующая за мной по пятам тень решит продемонстрировать силу и оставит ли она меня когда-либо в покое. Я чувствовал, будто карабкаюсь по отвесной скале и должен крепко держаться каждую секунду, чтобы не сорваться с высоты у всех на виду.

В январе снесли мою шанхайскую студию, а в феврале более ста человек было задержано по политическим причинам, и среди них ученые, адвокаты и студенты университетов. Правительство было встревожено тем, что так много людей жаждало перемен. Чтобы ослабить давление, я решил открыть студию в Берлине. Но я не планировал уезжать из Китая навсегда — я считал, что это инородный политический режим должен покинуть страну, а не я.

Глава 18. Восемьдесят один день

Среди кошек, живущих у нас в Цаочанди, была одна длинношерстная, ее звали Тяньтянь, а другая, короткошерстная, носила имя Дайдай. Однажды Тяньтянь научилась открывать дверь: подкрадывалась к ней, прыгала на ручку и крепко держалась, пока дверь не откроется. Дайдай видела это и пользовалась возможностью выскользнуть за ней следом.

Примерно тогда же человек десять полицейских трижды приходили в студию проверять у людей прописку, в том числе однажды они заявились ночью под