Шрифт:
Закладка:
Двадцать седьмого октября 1918 года состоялось открытие памятника Добролюбову в Петрограде[23], ознаменованное речью наркома просвещения РСФСР Анатолия Луначарского, который суммировал ключевые идеи «добролюбовского мифа»: рано умерший гений исключительной нравственной чистоты, основоположник «социалистической пропаганды», «один из величайших русских социалистов»{503}. При этом снижение интереса властей к Добролюбову легко увидеть по книгоиздательской политике: с 1917 по 1929 год не вышло ни одного издания избранных статей критика. Лишь в 1923-м в серии «Классики русской литературы» отдельными брошюрками были напечатаны четыре статьи («Темное царство», «Забитые люди», «Луч света в темном царстве» и «Когда же придет настоящий день?»), что в разы меньше, чем в 1910-е годы. Первый сборник статей критика увидел свет лишь в 1929 году. Более того, в число изъятых из библиотек по административному рвению «идеологически невыдержанных» книг попали и сочинения Добролюбова{504}. Как отмечала в 1936 году газета «Комсомольская правда», за годы советской власти сочинения Добролюбова изданы общим тиражом 174 тысячи экземпляров (правда, из них 95 тысяч вышли в предъюбилейном 1935 году). Для сравнения, в 1932 году их тираж составил всего 7400 экземпляров{505}.
Плохо обстояло дело с Добролюбовым и в школе. В 1932 году в статье «О преподавании литературы» Надежда Крупская сокрушалась, что ни Чернышевский, ни Добролюбов не входят в школьную программу, несмотря на постоянные упоминания «революционеров-демократов» в сочинениях Ленина{506}. Впрочем, вдова вождя, с 1929 года занимавшая должность заместителя наркома просвещения, не учитывала всех достижений своего ведомства: статьи Добролюбова мы находим в программе единой трудовой школы седьмого года обучения (раздел «критика и публицистика») и в программе для школ крестьянской молодежи — правда, в разделе «дополнительное чтение»{507}. Таким образом, к началу 1930-х годов Добролюбов всё же попал в школьные программы. Больше никто из критиков XIX века такой чести не удостоился.
Можно сказать, что в 1920-е годы критическое наследие Добролюбова оказалось на периферии литературного процесса, оставаясь так и не «завоеванной» классикой. Не поддерживаемый Наркомпросом и книгоиздателями, образ Добролюбова воплощался лишь в петроградском бронзовом памятнике.
Подлинное освоение наследия Добролюбова началось в сталинскую эпоху — с 1929 года, ставшего переломным для его посмертной судьбы. Ключевую роль в этом деле сыграл старый большевик (кстати, бывший семинарист) Павел Иванович Лебедев-Полянский, в 1921–1931 годах заведовавший Главным управлением по делам литературы и издательств (то есть цензурой), организатор многих журнальных кампаний конца 1920-х годов, в том числе по разгрому «буржуазного» литературоведения. Одновременно Полянский оказался главным «добролюбоведом» страны, почти монополизировавшим издание текстов критика и написание энциклопедических и словарных статей о нем. В 1931 году Полянский издал без купюр дневники критика[24], что больше никогда не повторилось. В 1933 году в издательстве «Academia» вышла его монография о Добролюбове, а через два года началась подготовка академического полного собрания сочинений критика, первый том которого увидел свет в юбилейном 1936-м.
Тем не менее за весьма благоприятной для репутации Добролюбова внешней канвой скрывался сложный процесс «освоения» его идейного наследия. Наиболее затруднительными и в то же время актуальными оказались два вопроса: о мировоззрении критика и о его теории художественного творчества.
Стремительная актуализация идей Добролюбова началась в 1931 году, когда в журнале «РАПП» появилась статья замдиректора Института литературы и языка Коммунистической академии Валерия Яковлевича Кирпотина со знаковым названием «Критика Добролюбова и проблемы литературной современности». Суммируя опыт интерпретации места и роли Добролюбова в истории русской материалистической мысли, Кирпотин, по сути, повторял уже известную нам плехановскую концепцию 1911 года, упрощая ее и приспосабливая к текущему политическому моменту.
Добролюбов, по Кирпотину, являлся социалистом-утопистом, материалистом фейербаховского толка, а значит, ярким представителем домарксова этапа материализма. Главная цель статьи заключалась, впрочем, не в том, чтобы лучше понять Добролюбова, а в том, чтобы проверить, годится ли его метод для использования советскими критиками{508}.
Оказалось, что, во-первых, статьи предшественника могли научить современных критиков четко различать художников-идеалистов и материалистов. Во-вторых, декларируемый Добролюбовым принцип приоритета содержания перед формой становился эффективным средством против любых формалистических поползновений (не забудем, что нападки в печати на «формализм», под которым могло пониматься что угодно, никогда не прекращались). Наконец, «материалистический, истинный показ действительности», которого требовал Добролюбов, становился теперь краеугольным камнем литературы. Однако, несмотря на, казалось бы, полное следование принципам Добролюбова, учение о домарксовой стадии материализма никак не позволяло полностью присвоить взгляды Добролюбова и приравнять их к современным. Кирпотин постоянно оговаривал, что, невзирая на элементы диалектики, мышление Добролюбова в целом недиалектично и, следовательно, приводит его к идеализму. Критик, по мнению толкователя, так и остался идеалистом-просветителем, верящим в путь искоренения социального зла через просвещение, а значит, не понявшим классового характера общественной борьбы и исторического развития. Самый серьезный недостаток в мировоззрении Добролюбова, по Кирпотину, имел прямую связь с литературной современностью и идейной перековкой советских критиков и писателей. В концепции Добролюбова «ложное познание в понятиях» писателя могло расходиться с «истинным познанием в образах» его произведений. Знаменитую добролюбовскую концепцию писательской «натуры», противопоставленной идеологии, Кирпотин объявлял ложной и утопической. Больше всего он восставал против добролюбовского тезиса, что «натура человека в образном мышлении проявляет себя независимо от господствующих ложных теорий и предрассудков»{509}.
Очевидно, что концепция Добролюбова шла вразрез с теорией социального заказа и требованием полной идеологической ответственности автора за написанное{510}, оставляла лазейку для интуитивных, подсознательных идей, которые могли проступать в образах вопреки господствующей идеологии. Кирпотин затеял критику мертвого Добролюбова в том числе для того, чтобы напасть на живого и влиятельного профессора Московского университета и Института красной профессуры Валерьяна Федоровича Переверзева, кампания против социологического метода которого развернулась в 1929–1930 годы. Статья Кирпотина была поздним, но никак не случайным ее отголоском.
Сложная связь метода Переверзева с идеями Добролюбова подчеркивалась самим ученым и была очевидна для современников. Кирпотин объявил Переверзева учеником Добролюбова как раз в том смысле, что профессор якобы отрицал «зависимость художественного творчества от идейного ряда» и отказывался от понятия «миросозерцание» в смысле системы взглядов, существующей вне художественных образов. Кирпотин также обвинил Переверзева в одном из самых страшных грехов — отделении литературного ряда от идеологического и провозглашении необязательности наличия у писателя «партийно-политической идеологии»{511}, цитируя в этой связи переверзевскую статью 1923 года, где утверждалось: «Партийность художественного творчества коренится не столько
