— дети Божьи, а необрезанные — дети дьявола», — пишет раввин Бехави. Розанов указывает также на сексуальный смысл Шаббата. Каждый еврей обязан спать с женой в Шаббат. Половой акт у евреев не только разрешен религией, он сам по себе является религиозным актом, которому должна предшествовать молитва: «Се, Господи, исполняю заповедь Твою». Согласно Талмуду, существует хранилище Гиф[307], где собраны все души, которым предстоит воплощение. Есть поверье, что Мессия придет только тогда, когда Гиф будет полностью опустошен, поэтому каждое новое оплодотворение приближает еврейский народ к победе.

Говоря о микве, ритуальных омовениях (один из самых глубоко прочувствованных [Розановым] религиозных обрядов, по сути близкий христианству), Розанов вспоминает интеллигентную еврейку, которая, рассказывая ему о микве, призналась, что никогда не произносила это слово вслух, потому что оно одновременно неприличное и святое. Так ключом-откровением Розанова к иудаизму становится феномен, когда что-то может быть одновременно святым и неприличным. Что эти два понятия не исключают одно другого, как у нас, христиан, а наоборот, совпадают.

И отсюда, — пишет Розанов, — необозримое историческое последствие:

1) у христиан все «неприличное» — и по мере того как «неприличие» увеличивается — уходит в «грех», в «дурное», в «скверну», «гадкое»: так что уже само собою и без комментарий, указаний и доказательств, без теории, сфера половой жизни и половых органов, — этот отдел мировой застенчивости, мировой скрываемости, — пала в преисподнюю «исчадия сатанизма», «дьявольщины», в основе же — «ужасной, невыносимой мерзости», «мировой вони» («Уединенное»).

Но каждому еврею дана в руки нить, которая приводит его к мысли, что определенные органы, функции, о которых никогда не говорят вслух, святы. Именно через это отношение к полу идет, по мысли Розанова, ощущение святых тайн дохристианских религий, приводящее к античным мистериям. Когда Пифагор захотел постичь мудрость Египта, служители сказали, что он может быть допущен к ней только будучи обрезанным.

С годами Розанов обращается к Египту. В конце жизни все больше занимается его верованиями. Профессор Тадеуш Зелинский, историк античности, много раз встречал его в Публичной библиотеке в Петербурге, где Розанов через кальку перерисовывал египетские иероглифы, фигуры богов и животных. Много лет спустя профессор с восхищением рассказывал, как Розанов только на основе этих рисунков делал важные открытия, нередко, конечно, попадая в ловушку фантазии. Уже в одной из частей «Темного лика» Розанов кратко противопоставляет христианство религиям Египта. Говоря о культе мощей в католицизме и православии, культе мертвых тел (литургия не может быть совершена без крупицы мощей на алтаре), Розанов заканчивает свой текст, цитируя описание египетского храма Климента Александрийского. Его провели в полумраке по нескольким святилищам, показывая кота или другое животное и говоря «это бог». И Розанов пишет, что если нам культ живого кота кажется по крайней мере странным — каким же странным показалось бы египтянину, что ему демонстрируют кусочек трупа и велят ему молиться, и в словах старца Зосимы из «Братьев Карамазовых» — «пташек любите и все создания божьи любите»[308], и в молитве пауку Кириллова в «Бесах» видит отголосок египетского культа, сохранившийся с тех времен и каким-то чудом возрождающийся.

«Апокалипсис…», предсмертная книга Розанова, резко антихристианская, написана под знаком Египта. Сколько в Египте Розанова знаний о Египте, а сколько — мечты? В ней нет тех нот ужаса, ужаса перед смертью, внезапных возвращений ко Христу; несколько раз Розанов повторяет, что свою «Песнь песней» проживет после смерти каждая душа, но надежду, уверенность в воскрешении души — души-бабочки из куколки человеческого тела — он черпает не в христианстве, а в египетской религии, в культе мумии и в радостной уверенности египтян в том, что мумия — это куколка, из которой вылетит бабочка-человек, воскресающий не только душой, но и телом. «Потому что уж если где цветы, то — за „гробом“. Небесные розы! небесные розы!! — и египтяне вносили мумию» — так заканчивает Розанов «Апокалипсис нашего времени», книгу, написанную на пороге смерти.

Любовь к жизни Розанова с годами все сильнее проявляется как религиозный культ природы, культ источника жизни — солнца. Он говорит о солнце как о живом существе, благословляющем мир, — молится солнцу. Тот же сдерживаемый, подавленный, как грех, как искушение, культ есть и у Мориака. Мориак преследует и искореняет в себе то, чем Розанов живет. «Насколько язычество у нас в крови, — пишет Мориак. — Достаточно после трех дней тумана открыть окно навстречу солнцу, и появляется искушение робко протянуть к нему руки». Говоря об урожае, погибающем под дождем, не видя лика своего огненного бога, о земле как о Кибеле, Мориак имеет в виду не только риторические фигуры. В книгах Мориака, как и у Розанова, ощущается античный религиозный культ природы — первый совершенно сознательно подавляет его, борется с ним. Рассказывая о смерти матери, Мориак пишет, что за десять минут до смерти она показала на щебечущие птичьими голосами густые кроны деревьев и сказала: «Вот чего мне жаль». Всякое отвлеченное, пассивное общение с природой, которая составляет исходную точку религии Розанова, для Мориака — предательство Христа и собственной души, единственной и бессмертной. Этот зажим, не отпускающий Мориака, пока он верен своей правде, становится причиной внезапных порывов, стона тоски по бездеятельной любви к земле как по свободе. «Святые шли в пустыню, но разве они осмелились бы остаться один на один с этой распростертой и живой равниной, с этой телесной землей, на берегу этого огромного тела, которое не может не грешить».

Ничто так не возмущает Розанова, как навязывание понятия греха безгрешной природе. Поверье, что дрожащая осина дрожит, потому что на ней повесился проклятый Иуда, становится для Розанова одной из мрачных иллюстраций того, как тень христианства падает и на невинную природу. Если группа крестьян, похоронивших себя заживо, чтобы отказаться от жизни и быстрее прийти к вечному блаженству, представляется Розанову кульминацией идеи иночества, то враждебное отношение к полу христианских мистиков и святых он связывает с русской сектой скопцов, которые, как святые, только физически, жестоко отреклись от своего пола и буквально истолковали слова Христа «Если глаз твой соблазняет тебя, вырви его…». «Прощай, небо, прощайте, звезды, прощай, солнце, прощай, месяц, прощайте, озера и реки» («Темный лик»), — говорят вступающие в секту кастраты-скопцы. Эти люди глубоко сознавали, что, порывая с полом, они порывают со всем материальным миром, со всей мистикой солнца и природы. Для Розанова каждый последовательный христианин, каждый, кто пристально