— Может, и трус, — медленно, враскачку, говорит Петюк. — А насчет Жорки я хотел тебе написать. Уехать, а потом написать. Чтоб люди не тыкали в меня пальцем. Виновен я без вины в его смерти. Но к чему теперь?

— Говори.

Я еще жив. И пока живу, я хочу знать правду.

— Говори, ну!

— Дело-то вот как было… Пономарь с Березовским отправились в «сорок шестую». Пономарь будто к геологам, а на самом деле ворованные покрышки повез припрятать до поры. Жорка его и засек. Дело подсудное, мы перепугались…

— Кто «мы»?

Двигатель перестал потрескивать: остыл, А воздух тяжелеет.

— Костюков с Пономаренко давно был знаком, сидели где-то вместе. Костюков — за растрату, Пономарь — за уголовщину. Вынырнул Костюков. Выбрал местечко для работы подальше от надзора. Пономаря к себе выписал. Жох он, Костюков-то. Хотел нажить капитал и податься отсюда на тихую должность. Пономарь сколотил ему бражку шоферов — человека четыре. Они и хозяйничали. Костюков им машины новые давал, грузы получше. Да и приписывал. В диспетчерской тоже человек был поставлен. Он — им, а они — ему. В месяц, почитай, «свой» водитель полсотни ему отваливал и в накладе не оставался. Новичка, если вроде ничего, тоже заманивали, новую машину давали. С тобой вот ошибку дали. Костюков подумал, что ты тоже из «прогоревших». Он таких любил: народ молчаливый.

— Хитер инженер.

Еще жив какой-то крохотный осколок надежды. Может, я еще вырвусь туда, к людям!

— Дальше — больше. Покрышками стали торговать, запчастями. Своим же продавали резину, обманывали. Здесь, за горами, как за стеной.

— Ну, а ты зачем! Ты ж и без того — классный водитель!..

— Я? На новой машине сначала купился. Думаю, дам деньги, черт с ними, зато ездить буду, как бог. Хотелось наверху быть. Не из-за прибыли, ты поверь. Славы хотелось. Мол, первый водитель на тракте: деньги, выпивка, гулянки — все тут. Ну, а раз одной ногой ступил, другая сама тянет. Завлекся, как рыба в кошель.

Кабина снова крякает. Гнется жесть. Сыплется откуда-то из щели снег.

— Не тяни, Петюк.

— Жорка поругался с Пономарем. Он уже многое знал, Жорка… Пономарь — Костюкову. Тот перепугался. Посылает нас вместе с Пономарем вдогонку, в Аксай. Мол, поговорите с ним, попугайте. Если он не будет молчать — всем срок дадут.

— Это как же — попугать?

— Плохого чего-либо я не хотел делать. Честно. Такого я не умею… Пономарь хотел наперед Жорки заскочить. В Наволочном мы бы обошли его, но корреспондент задержал. Поехали следом за Жоркой. Там обогнать негде.

А дорога очень скользкая была. Апрель, вода днем бежит на дорогу, к вечеру мерзнет. Гололед. Смотрю — Жорка здорово забуксовал. И его сносит на откос, вот-вот загремит. Он высунулся на подножку. Видит: я с мешком цемента выскочил: Он успокоился, кричит: «Сыпь!» И в кабину нырнул, газу поддал. Машина сползает, юлит. Я мешок разорвал — и к колесам. Тут Пономарь подбежал: «Стой! Что ты делаешь? Ведь он сейчас все страхи унесет. На веки вечные. Никто нам слова не скажет!» Пока он говорил, колеса уже рядом с обрывом. Жорка ничего не подозревает, надеется на меня. Цемент, он мертво сдержит. Бросился я с мешком, а Пономарь — по руке. Мешок откатился. Кричу: «Прыгай!» А машина уже под обрыв. Не успел выпрыгнуть, не ожидал.

— Подлюги! — Я хватаю Петюка за курточку и начинаю трясти. — Ох, подлюги!

Голова у него перекатывается с плеча на плечо, как неживая. Что с него возьмешь сейчас?

— Пусти… Чего теперь-то? Вижу — разбился Березовский вчистую. От машины лохмотья. А Пономарь улыбается. Двинул я его. Избил. Он не сопротивлялся. Умылся снегом, говорит: «Езжаем скорей, пока нас не увидели. Ты, Петюк, хоть серчай, хоть нет, а со мной одной веревочкой связан. Ты меня можешь продать, но и я тебя потащу».

Петюк закрывает лицо ладонями, сидит так с минуту. Золотые часы на его руке стучат оглушительно.

— Чего было делать? Думаю, забыть надо про все. Жить, как жил. Как будто ничего и не было. Следователи приезжали, смотрели все машины, изучали: может, столкнул кто? Конечно, следов не нашли. Пономарь потом уже съездил к Полунчику, они лист из диспетчерского журнала вырвали. Мало ли что!

Кабина подается в сторону, издав звук, похожий на кашель. Плафончик над головой мигает.

— Стал я к Таньке ездить. Вроде помочь надо. Она мне давно нравилась. А тут узел еще сильнее стянуло: не могу без нее. Но только она чуяла что-то. Не верила, опасалась. Сердце, оно, знаешь…

Сверху сочится белая струйка, падает мне на колено и тает. Еще тает… Долго ли выдержит кабина?

— А тут ты приехал. Полунчик сразу насторожился, когда ты диспетчерский журнал просматривал. Донес Пономарю. Тот пошел к тетке, устроил обыск, нашел у тебя письма. Говорит: «За нами этот парень прибыл». Костюков запаниковал. Пономарь с дружками решил избить тебя тогда, ночью, «втемную». Надеялся, что ты испугаешься, уедешь. А ты со Стрельцом столкнулся, с другими хлопцами. Тут уж Костюков стал хитрить: как бы это от тебя избавиться? На Песью речку послал… Но ничего у него не вышло. Он небось понял, что дело для него плохо кончится.

А я понял — не забудется то, что было. Ничего даром не проходит, за все платится. Хожу под страхом. Вот-вот узнают правду. Кем я тогда буду? Грязью дорожной… В заезжей, когда меня «раскулачили», решил: уеду. От ребят я откололся, к Пономарю и Костюкову не пришел! Уеду! А теперь они и меня… вместе с тобой.

— Они думали, что вместо тебя будет Стрельцов…

Окна кабины забиты черным, плотно сбитым снегом. Снежный склеп. Братская могила. Он, Петюк, «брат»?

Его, Петюка, похоронят с честью и музыкой. Костюков скажет речь. Пономарь будет стоять со скорбной рожей. И правда будет похоронена под снегом.

Никто не узнает, каким парнем был Жорка, как он вступил в борьбу с этой сволочью и как подло его обманули. Хапуги останутся на поверхности. Может быть, еще долго они будут рядиться под порядочных людей и сеять вокруг отравленные семена. Кулаки, мироеды, предатели…

— Трус ты, Петюк, подлый трус…

Надо собрать документы, бумаги, положить в безопасное место. Я шарю в карманах. Комсомольский билет, путевой лист, письма Жорки в мятых конвертах… Неожиданная острая мысль обжигает меня. Ну, как это я сразу не догадался! Распустил нюни, размяк, обомлел.

Я подаю Петюку чистой стороной путевой лист. Достаю из-за щитка карандаш.

— Пиши!