Кстати, вот почему я видела его в тот день у больницы, вспоминаю вдруг я.

Нет, злиться на него не за что. Это даже несправедливо. Я благодарна ему должна быть, говорю себе.

В общем-то, я и благодарна, конечно. Просто мне нужно немного времени свыкнуться с этой новой правдой.

Спасибо ему и за нее тоже. Наконец я всё знаю. И если совсем уж честно, то мне стало намного легче от того, что это была случайность. Что никто над мамой не издевался, никто ее не унижал…

Неожиданно телефон издает короткий гудок — пришло новое сообщение. Не сообщение даже, а цветочек.

Сердце сразу подскакивает, и я забываю о том, что «мне нужно время». Почему-то вдруг приятно, что Смолин тоже не спит, что думает обо мне. Наверное, не знал, что написать, а хотелось, вот и прислал смайлик.

Пишу ему в ответ первое, что приходит на ум. И тут же снова получаю от него сообщение, на этот раз уже словами.

А следующие полчаса мы переписываемся с ним взахлеб. Я, конечно, пока держу марку, Стас же, не стесняясь, изливает, похоже, все, что накопилось, игнорируя мои «у меня пока Дэн», «давай не будем так торопиться», «подождем немного». Но меня трогает такая его непосредственность и внезапная откровенность. Кто бы сказал месяц назад, что тот несносный грубый мажор, которого я считала подонком и психом, будет писать мне нежности, а я этим нежностям буду радоваться…

Уже почти засыпаю, когда слышу тихий стук. Не включая свет, осторожно пробираюсь к двери. Открываю — никого. А на полу лежат розы. Тяжелые алые бутоны на длинных стеблях.

С минуту стою над ними с идиотской улыбкой. Этот Смолин… ну, просто нет слов.

Потом слышу сонный голос Иды:

— Кто там?

— Спи, — отвечаю я. Сама поднимаю цветы, прижимаю к груди… Черт, куда же их поставить? Вспоминаю, что видела на столе графин для воды.

***

В восемь утра нас будит Арсений Сергеевич. Заявляется лично. Сначала тихо скребется в дверь, потом тарабанит уже от души. Я так хочу спать, что не реагирую. Единственная мысль, что возникает: постучит и уйдет, потом спрошу, что хотел. Но тут с тыла начинает атаковать Ида. Трясет меня за плечо. Зудит над ухом: это к тебе, это ваш учитель, вставай.

Еле разлепив глаза, приподнимаю над подушкой голову, тяжелую как чугунный колокол, беру телефон — он мне, оказывается, и пару раз звонил, только я не слышала. Делать нечего. С трудом встаю, кутаюсь в халат и выхожу в коридор.

— Спишь, что ли? — он так удивляется, словно уже обед.

— Угу.

— Ночами надо спать. Хотя я и сам почти всю ночь не спал. Нервы ни к черту. Еще Смолин этот… А вообще, Женя, я поговорить с тобой хотел.

— О чем? — сонно спрашиваю я.

— Ну, не в коридоре. Пойдем на завтрак, заодно и поговорим.

— Мне надо себя в порядок привести.

— Ну, приводи. Я тебя возле лифта подожду.

Завтракать мне совершенно не хочется, но отказать ему я, конечно, не могу. Заставляю себя умыться, чищу зубы практически с закрытыми глазами. Так же, через не могу, одеваюсь.

А потом бросаю случайный взгляд на подоконник, где в графине стоят мои розы, и настроение тут же поднимается. Губы сами собой расползаются в улыбке. Даже сонная тяжесть в голове исчезает.

Арсений Сергеевич мается в ожидании. Весь он какой-то дерганный и нервный.

— Наконец-то! — восклицает он, завидев меня.

И, видимо, по привычке приобнимает меня за талию, когда отворяются дверцы лифта. Легонько подталкивает и тотчас отдергивает руку, так резко, будто обжегся. И пока едем вниз, прячет обе руки за спиной.

За завтраком обращаю внимание, что Арсений Сергеевич и правда выглядит плохо, как будто приболел. И не ест почти, только на кофе налегает. С разговором своим тоже не торопится, а подгонять его как-то неловко. Поэтому я скольжу глазами по залу, высматривая Смолина. Но его здесь нет. Может, и к лучшему. А то вдруг опять на бедного математика набросится.

— Я вот о чем хотел с тобой поговорить, — наконец произносит Арсений Сергеевич. — Вчера… ну, ты помнишь… после ужина… Смолин меня обвинил в ужасных вещах. Будто бы я… чуть ли не домогаюсь тебя. Ты же понимаешь, что это не так?

Я киваю.

— Хорошо, — с видимым облегчением выдыхает он. — Поэтому я хотел тебя попросить, чтобы ты сказала, что всё это вранье.

— Кому? — не понимаю я.

— Ну, прежде всего директору. Яну Романовичу. Ну и остальным, если понадобится. Могу я на тебя рассчитывать?

— Вы переживаете, что Стас доложит директору?

— Он сам вчера так сказал! Ты же слышала. А ты же понимаешь, чем чреваты такие обвинения у нас. Я потом вообще не смогу работать учителем…

— Не будет он никому ни о чем докладывать. Но вы… вы тоже, пожалуйста, не сообщайте про вашу стычку.

— Ты просишь за него? — с недоверием спрашивает он.

— Ну вы же просите за себя. Арсений Сергеевич, Стас был неправ в том, что нагрубил вам вчера и даже толкнул. Но… он ведь тоже не на пустом месте… Чем обострять конфликт и бежать сразу жаловаться, может, стоит попытаться как-то его решить? Вы же взрослый человек и педагог…

— Но я ему не нянька! И так вожусь с этой Соней, которая в математике вот… — он стучит по столу. — …просто дерево. Закрываю глаза на то, что Смолин все за нее решает. Делаю вид, что ничего не замечаю. Потому что так попросило руководство, точнее, его папаша. С этой олимпиадой он подвел всех. Так еще и хамство этого подонка должен терпеть?

— Не должны. Но у вас со Стасом острый конфликт. Поэтому он так. Другим учителям он ведь не хамит. И вам обязательно об этом скажут, если начнутся разбирательства. Скажут, что вот, другие сумели найти с ним общий язык, а вы — нет.

— И что мне теперь — проглотить его выходку? Делать вид, что ничего не произошло? Может, еще бисер перед ним метать? — опять нервничает математик.

— Нет, конечно. Но вот честно, что вы сделали, чтобы ваш конфликт как-то решить?

— Ах, это я виноват, по-твоему? Ну, знаешь! — с обидной восклицает он. Ей-богу, как маленький.

— Арсений Сергеевич, вы хотя бы просто поговорите со Стасом. Нормально. Спокойно. Без нападок, сарказма и нервов, — как можно миролюбивее говорю я.