– Не всегда вы были такого мнения, госпожа советница, – прервал маэстро Абрагам речи советницы Бенцон.

– Я не понимаю вас, – сказала Бенцон презрительным тоном, бросив маэстро язвительный взгляд, и затем быстро отвернулась от него.

Князь Ириней, побуждаемый доверием, которое он питал к маэстро Абрагаму, и, более того, вынужденный признавать за ним бесспорное духовное и нравственное превосходство, отбросил в сторону какие бы то ни было сиятельные сомнения и колебания и в рыбачьей хижине выложил ему все, что было у него на сердце. Напротив, на все замечания советницы Бенцон касательно внушающих тревогу событий дня он никак не откликнулся, предпочел отмолчаться. Маэстро знал об этом, и поэтому его нисколько не удивляла явная раздражительность советницы, хотя он и дивился тому, что она, обычно такая холодная и замкнутая, не сумела лучше скрыть своего раздражения.

Но, конечно же, советница должна была чувствовать себя глубоко уязвленной тем, что монополия опеки над князем, которую она присвоила себе, вновь оказывается под угрозой, и к тому же еще в столь критическое, в столь роковое мгновение.

По причинам, которые, быть может, чуть позже гораздо более прояснятся, бракосочетание Гедвиги и принца Гектора было пламеннейшим желанием советницы. И вот теперь ей должно было казаться, что самое это бракосочетание поставлено на карту, поэтому она, конечно, полагала, что какое бы то ни было вмешательство третьего лица в столь интимные обстоятельства чревато опасностью и крайне нежелательно. Кроме того, она впервые чувствовала, что окружена необъяснимыми тайнами; впервые князь молчал; так могла ли она, привыкшая управлять всей игрой при этом фантасмагорическом, при этом почти что воображаемом дворе, не считать себя уязвленной глубочайшим образом?

Маэстро Абрагам знал, что разъяренной женщине нельзя противопоставить ничего лучшего, нежели непреоборимое спокойствие, посему он и не проронил ни словечка – шагал себе молча рядом с Бенцон, а та, углубившись в раздумье, направилась к тому самому мостику, который уже известен нашему благосклонному читателю. Опершись на перила, советница смотрела на далекие заросли, озаренные прощальным сиянием заходящего солнца.

– Прекрасный вечер, – сказала советница, не оборачиваясь.

– Бесспорно, – ответил маэстро Абрагам, – бесспорно, тихий, радостный, ясный, как ни в чем не повинная, ничем не смущенная душа.

– Месье Лисков, – продолжала советница, отказываясь от более доверительного «маэстро Абрагам», которое прежде было ее обычным обращением к органному мастеру, – вы не вините меня, мой дорогой маэстро, что я вынуждена ощутить себя больно задетой, когда князь внезапно делает своим доверенным только вас одного, только у вас просит совета в обстоятельствах, относительно которых многоопытная женщина способна подсказать наилучшее решение. Но нет, та мелочная обида, которую я не сумела скрыть, уже прошла. Меня вполне утешило то, что теперь, собственно говоря, нарушена только форма. Князю самому следовало сказать мне все то, что теперь пришлось узнать иным способом, и я и в самом деле могу лишь в высшей степени одобрить все, что вы, любезный маэстро, ему ответили. Я даже охотно признаюсь, что я совершила нечто, что, может быть, и не вполне похвально. Да будет мне извинением отнюдь не женское любопытство, а то глубочайшее участие во всем, что происходит в этом княжеском семействе. Да будет вам известно, маэстро, что я подслушала вас, весь ваш разговор с князем, и я расслышала все-все до последнего словечка.

Душу маэстро Абрагама охватило при этих словах Бенцон престранное чувство: смесь саркастической иронии и глубокой горечи. Нисколько не хуже, чем камердинер князя, маэстро Абрагам знал, что, притаившись в прогалине под самым окном рыбачьей хижины, можно услышать каждое слово, произнесенное там, внутри. Однако с помощью хитроумного акустического приспособления ему удалось добиться того, что всякий разговор внутри домика доходил до ушей человека, стоящего вне хижины, только лишь как непонятный и невнятный рокот, и он был глубоко убежден, что решительно невозможно различить хотя бы один членораздельный слог. Поэтому маэстро непременно должны были показаться жалкими попытки Бенцон прибегнуть ко лжи, чтобы проникнуть в тайны, о существовании которых она сама могла догадываться, но о существовании которых князь, безусловно, не знал, а следовательно, и не мог доверить их маэстро Абрагаму. Впрочем, читатели узнают еще, о чем беседовал князь с маэстро Абрагамом в рыбачьем домике.

– О, – воскликнул маэстро, – о моя почтеннейшая, не что иное как именно оживленный ум житейски опытной и предприимчивой женщины привел вас к стенам рыбачьей хижины! Как мог бы я, бедный, старый и все же неопытный мужчина, разобраться во всех этих делах без вашей помощи? Я как раз хотел подробно пересказать вам все, что мне доверил князь, но теперь уже нет необходимости в пространных разъяснениях, поскольку вам и без того уже все известно. Но может быть, вы, почтеннейшая, сочтете меня достойным и выскажетесь искренне и от всей души обо всех тех делах, которые, быть может, представляются вам в худшем свете, чем они обстоят на самом деле.

Маэстро Абрагам настолько удачно усвоил тон прямодушной доверчивости, что советница Бенцон, невзирая на всю ее проницательность, не сразу поняла, мистифицирует ли он ее или нет, и смущение, вызванное этим обстоятельством, лишило ее возможности за что-то ухватиться и всякий узелок, за который она могла бы ухватиться, превратить в петлю, чрезвычайно опасную для маэстро. Вот так и вышло, что она, напрасно ища слов, безмолвно застыла, будто скованная заклятьем, на мостике, вглядываясь в озеро.

Маэстро несколько мгновений любовался ее мучениями, однако вскоре промыслы его вновь обратились к событиям дня. Он хорошо знал, что Крейслер находился в самом средоточии этих событий, и глубокая боль об утрате самого дорогого друга охватила его, и невольно он воскликнул:

– Бедный Иоганнес!

Тогда Бенцон быстро обернулась к маэстро и сказала с жаром:

– Как, маэстро Абрагам, ведь вы же не настолько безумны, чтобы поверить в гибель Крейслера? Шляпа, забрызганная кровью, еще ничего не доказывает! Что же должно было с такой внезапностью привести его к ужасному решению – покончить с собой, – да к тому же – его бы нашли!

Маэстро был весьма удивлен тем, что Бенцон говорит о самоубийстве здесь, где скорее возникало совершенно иное подозрение; однако, прежде чем он успел что-либо ответить, советница стала продолжать свою речь:

– Тем лучше для нас, что он исчез, этот несчастный, который всюду, куда он только является, приносит лишь несчастье да всеобщее замешательство. Его страстный характер, его горчайшее ожесточение – никак иначе я не могу определить его столь высокопревознесенный юмор