Шрифт:
Закладка:
Александровский и Дроздовский полки, прорвав оборону красных у Серпухова, наступали прямо к Москве. Сколько могли – эшелонами. Правда, тут пути уже портили систематически, если успевали.
Сто вёрст. Всего лишь сто – и целых сто!..
Никто из александровцев не думал, а что же случится, когда они займут Москву. Да, там склады военного ведомства – но они не только там, есть и под Петербургом, и в Иваново, и в Ижевске, и в Екатеринбурге, и на Дальнем Востоке; но отчего-то всем всё равно казалось, что там, за стенами древнего Кремля, война наконец закончится.
Михаил Жадов и его полк, вобравший в себя и рабочий отряд с завода «Гном», отступали от Тулы пешим порядком. Сам бывший начдив-15 шёл как в тумане. Какая-то часть его личности отдавала распоряжения, командовала, даже шутила, подбадривая бойцов; другая же молчала, оледенев, и только поглядывала всё чаще и чаще на чёрное дуло «маузера».
Боль внутри оказалась нестерпимой.
Никогда ничего подобного не случалось с Жадовым; нет, гулял, конечно, по молодости с разбитными фабричными девахами, захаживал потом и к соломенным вдовушкам; но такого с ним доселе не бывало. Потому и не знал он, как это больно, когда…
Когда она поворачивается и уходит.
Когда прямо говорит, что она теперь с другим.
И наверное, ему стало бы легче, знай он, что было с её стороны всё это притворством, игрой; разозлился бы, плюнул да, глядишь, и утешился бы с кем; но Жадов знал, знал точно, что она не лгала. Что он был в её сердце, но…
И вот это «но» жгло невыносимо.
Да так, что вытеснило все мысли о мировой революции.
Нет, он не забыл о долге перед своими бойцами. Он выводил их из боя, он отступал с ними на север, к Оке, к своим. Он спасал их, не себя.
И, похоже, единственной, кто его понимал сейчас, оказалась Даша Коршунова.
Она не бросила своего Яшу, постоянно ухаживала за ним. Но частенько оказывалась и рядом с Жадовым, придерживая своего конька, а то спешивалась и шагала подле комиссара, что упорно не садился в седло, шагал, как все бойцы.
Даша просто шла, когда молчала, когда негромко говорила. Не советовала «забыть», напротив:
– Такое не забудешь, да и нельзя забывать, Михайло. Только ты себя уж не губи, а то я вижу – сам в домовину лечь готов и крышку закрыть. Душа-то сгинет, грех то великий, Михайло. Вот ты не веришь, а у нас на хуторе была одна такая, утопилась с несчастной любви. Парень, видишь ли, голову крутил, сватов обещал заслать, а потом раз – и изменил. Ну, дура-девка в омут-то и бросилась. Батюшка у нас строгий был, ни тебе отпевания, ни похорон, как положено… Так она вставать из гроба стала, хутором ночами ходить, младенцев душить. Делать нечего – пришлось разрывать, где закопали, бесов изгонять, а труп потом казаки с молитвой спалили и по ветру пепел развеяли. Такой ли судьбы хочешь, Михайло?
– Никакой не хочу, Дарья…
– Э-эх, не хорони себя раньше времени, Михайло! Что сердце болит – это хорошо, живое оно, сердце-то, значит. Мёртвое оно когда – не болит, совсем. А Господь нам назначил жить, и смертного часа своего не ведать, и Его правды алкать, и Ему молиться. И любовь он нам даровал, и… радости иные… – тут бойкая Даша вдруг смутилась и покраснела. – Грех всё то откидывать! Вот Иринка-то – она ж мучается, я видела. Несказанно как мучается! А с чего? Тебе сердце разбила. Нет для хорошего да светлого человека муки горше, чем знать, что через него другой страдает, слезой незримой исходит.
– Эк у тебя красно говорить-то получается… ну ровно Троцкий на митинге…
– Троцкого твоего не слыхивала, а что говорю красно… так это сердце говорит, Михайло. Оно, когда от сердца, от души идёт, само льётся. Жалко мне тебя, пропадом пропадаешь, а такие, как ты, жить должны! Честный ты человек, Михайло, я ж видела. Копейки чужой у тебя к рукам не пристанет, увидишь, как тыща рублёв упала – догонишь да вернёшь, будь то хоть купчина толстопузый, потому как чужое добро счастья не приносит.
Так, с разговорами, брели они на север, избегая больших дорог. Вороне от Тулы до Оки лететь по прямой семьдесят пять вёрст, ну а отряд Жадова, петляя да прячась, все сто должен был отмахать. Четыре полных дня шли, а когда вышли – специально забирая от Серпухова подальше, – то нарвались на пулемёты своих.
Был поздний вечер 12 июля, и первая рота Александровцев уже шла форсировать Оку; Жадов тоже попытался, но, сколько ни кричал – свои мы, мол! – с северного берега отвечали только матерной бранью да пулемётными очередями. Волей-неволей пришлось останавливаться на ночлег, кое-как перемоглись до утра; с рассветом выслали разведку. Однако на сей раз с левого берега стрелять не стали. Собрали плотик, Жадов сам на нём поплыл, в полной форме начдива (вот и пригодилась ещё раз), высоко держа белую тряпку.
Ничего. Северный берег Оки оказался покинут.
…Немало времени прошло, пока Жадов смог переправить через широкую реку весь свой отряд. Собрали в приречных деревеньках лодки, какие смогли; мужики глядели мрачно, помогали неохотно. Когда Жадов спросил, в чём, мол, дело, – оказалось, что именно здесь дернула нелёгкая чекистов расстрелять местного священника. А батюшка оказался не как с антирелигиозных карикатур, и паства его любила…
После некоторых раздумий решили повернуть на Каширу. Пробираться глухими приокскими лесами – это если выяснится, что беляки и в самом деле кругом.
…В Кашире красный гарнизон оставался. Петлицы начдива помогли – о том, что Жадов уволен из армии, здесь, само собой, никто не знал.
– Тут и встанем, – сказал Михаил своим бойцам.
Они встали.
Однако уже назавтра пришёл приказ: оставить позиции в Кашире и всем двигаться в Москву…
– Плохо дело. – Яков Апфельберг поправлялся, хоть и не быстро. – Прорвались беляки за Оку… теперь только в Первопрестольной драться и осталось. А если они её возьмут…
– «С потерей Москвы не потеряна Россия», – щегольнул Жадов знанием цитат.
Яша отмахнулся.
– Потеряна, Миша, потеряна. Узел всех дорог. Заводы. Склады. Население. А главное – символ!
– Чего это она «символ»? – удивился Жадов. – Кутузов, повторю, Москву сдал. И что?
– Другую Москву он сдал, Миша, друг
