Шрифт:
Закладка:
И они двинулись. Дворня конно, Шеля пешком. Всю дорогу до Седлиск он ни словом не обмолвился, хотя верзилы его задирали. Было душно и жарко, поэтому Якубу давали вино вперемешку с уксусом, но он отказывался пить. Сташек шел следом на расстоянии, а Мыхайло делал вид, будто не замечает его.
До Седлиск они добрались в самый жаркий час. Даже одинокая груша и лопухи под забором съежились, будто пытаясь спастись от неумолимого солнца.
Викторин Богуш уже ждал в кабинете, в прохладе пахнущего старой древесиной особняка. Сюда вели просторные сени. В комнате два узких окна выходили на восточную сторону, и потому воздух в ней никогда не нагревался. Якуб вошел внутрь, как во сне. Мыхайло последовал за ним.
Книг заметно прибавилось с тех пор, как Якуб последний раз был здесь несколько лет назад. Видно, этот новый Викторин принадлежал к числу тех бесполезных чудаков, которые книги не только покупают, но и тратят жизнь на их чтение. Совсем как Никодим Богуш. Никодима Шеля презирал еще в свою бытность Викторином; впрочем, Никодима презирали все Богуши, даже отец.
Викторин Богуш, молодой пан, уже не первой свежести, уже слегка упитанный и лоснящийся, как оставленное на солнце масло, заговорил первым:
– Садись. – Он указал Шеле на стул.
Шеля стоял. Викторин вздохнул и подвинул мужику стеклянный кувшин с водой, где плавали листики мяты, и хрустальный стакан. Запах мяты ощущался во всем кабинете.
– Выпей. Дорога из Смажовой утомительна в такую жару.
Шеля хмыкнул и плюнул в кувшин. Мыхайло зашевелился в углу, но Викторин жестом успокоил его.
– Не хочешь, не пей.
Они долго мерили друг друга взглядами. Очень долго.
– Ты знаешь и я знаю, – снова начал Богуш. – Кроме нас никто не знает и никто даже не поверит, даже ксёндз на исповеди.
– Мне не нужно, чтобы мне верили, – проворчал Шеля. – И исповедоваться мне не в чем. Отдай то, что принадлежит мне. Отдай мне мою жизнь, хам.
– Ваше благородие, так нельзя. Позвольте мне дать по морде этому псу, чтобы не лаял.
– Оставь, Мыхайло. – Богуш повернулся к Шеле. – А тебя я звал не для того, чтобы ты рычал на меня. У меня больше причин для рычания, чем у тебя. Это ты угнетал меня всю жизнь. И Старого Мышку за лошадью тащил, пока тот не умер. А Мышка был мне как отец.
Якуб Шеля пожал плечами.
– Ну, это все давно было, – продолжал Викторин. – Так давно, что я даже не помню, к кому из нас относится это воспоминание. Твоя память смешалась с моей. Но я не для того велел тебя привести. Нет. Я позвал тебя, чтобы сказать, что прощаю тебя.
Кровь ударила Шеле в лицо.
– Ты прощаешь меня? – спросил он тихо. – Ты прощаешь меня, сукин сын?! – проорал он, сколько было воздуха в легких, и прыгнул вперед, через стол, прямо на Викторина.
Мыхайло оказался проворнее. В два счета он схватил Шелю за шиворот и за ремень у цветастых штанов. Из сеней выскочили двое дворовых и поволокли хама на улицу. Шелю пришлось держать впятером, он визжал и ревел, как бык на жидовской бойне.
Во дворе Мыхайло стал отделывать Якуба палками; Викторин сам съежился, потому что при одном воспоминании об экзекуции у него болела спина. Неизвестно, сколько этих палок было, но, конечно, больше предусмотренных Кайзером двадцати пяти. Пан Богуш уже собирался вмешаться, но нет; пусть хам получит, не для того их благородие приглашают его сюда и прощение предлагают, чтобы тот бросался, как бешеный пес, и кусался.
Одно лишь не давало Викторину покоя, что не успел он о Мальве спросить. Но он так для себя решил, что спросит о ней только после примирения с Шелей, когда между ними воцарится согласие. Все эти змеи, чары и сердца были из прошлой эпохи. Время заклятий проходило, наступало время разума, время приземленного, как говорил Юзеф Дитль. Но время шло, а воспоминание о девушке с бесцветными волосами, ведущей за собой верную армию из маков и васильков, не угасало. А этому Шеле, верно, что-то было известно, ведь Мальва жила в усадьбе, когда он не был еще Якубом, а был Богушем. Викторин полагал, что не может она уже быть для Шели так важна, раз за восемь последних лет взял себе трех жен.
Восемь лет! Столько времени…
Викторин Богуш взял под мышку несколько книг и вышел в сад. Шеля, избитый, с окровавленной спиной, лежал в пыли двора, и дворовые поливали его водой, чтобы он очнулся.
– Закуйте его на три дня в колодки, – бросил вельможный пан Мыхайле. – Есть не давайте, только пить. Пусть хам подумает и о будущем поразмыслит.
Сам же он ушел вглубь усадьбы и присел на каменную скамью под жасмином. На этот раз он принес с собой не только сочинения Кювье и Ламарка по геологии и естественной истории, но и старые естественнонаучные трактаты Мальбранша и Листера. Викторин складывал латинские слова медленно, но упорно, и хотя прошло уже несколько лет, латынь по-прежнему давалась ему с трудом, а Никодим отказывал в помощи при переводе трудов ученых восемнадцатого века, доверявших не чувству и вере, а «стеклышку мудреца и оку»[44]. По настойчивой просьбе Викторина Никодим перевел с английского лишь объемистые отрывки из пятилетнего путешествия на борту корабля «Бигль»[45], и то исключительно потому, что они чем-то напоминали приключенческий роман.
Викторин постоянно забывал имя автора, из-за чего, впрочем, не сильно переживал, потому что книга оказалась не очень интересной и рассказывала в основном о каких-то зябликах. Пану Богушу порой казалось, что он может заглянуть в будущее – и свое, и науки. И виделось ему тогда, что и книга эта, и сам английский натуралист затянутся скоро патиной забвения. Пройдет каких-нибудь двадцать лет, никто не вспомнит ни ученого, ни его сочинения. Ибо из книги этой невозможно вывести никакой стройной мысли, никакого четкого представления о мире и действующих в нем законах.
Другое дело у Кювье[46] с его трактатами о допотопных рептилиях. Викторин продирался через латинские трактаты, как через заросший сорняками сад, лианы непонятных фраз опутывали его ноги и вынуждали топтаться мыслью на месте – но он упорно двигался вперед, предчувствуя глубину. Его восхищали нарисованные французским ученым картины мира, которым много веков назад правили рептилии, змеи и драконы. Этим существам, однако, суждено
