Анюта, прибежавшая из своей горницы, несколько часов сряду не выпускала Бориса из своих объятий, будто боясь, что он опять исчезнет, как привидевшийся ей во сне призрак. Она улыбалась, плакала, но ни слова не вымолвила. Она не могла говорить...

Агаша сидела и грустно радовалась.

"А он? Он когда?" — думалось ей сквозь слёзы.

Борис был счастлив, доволен, но угрюм. Он изменился лицом, похудел и побледнел и даже выражение глаз его было другое, жёсткое и злое. Он вынес два месяца заключения, допроса, а главное, считая себя вполне невинным, чувствовал себя оскорблённым, что его причислили к "шалым дьяволам», как он называл мысленно Гурьевых, из-за которых терпел в чужом пиру похмелье. И когда же? Чрез несколько дней после свадьбы с той, которую любил так давно и так страстно!..

— Бедный... Бедный!.. было первое слово Анюты, глядевшей, не отрываясь, в лицо Бориса.

Сержант сходил к матери, но она не узнала его. Он поцеловал у неё руку, назвал её, но Настасья Григорьевна только скосила на него глаза, поглядела полубессмысленно и, вздохнув, снова закрыла глаза и будто забылась.

— Мать убили! Шалые дьяволы! — проговорил Борис злобно.

Но ласки Анюты поневоле смягчали его сердце и счастье возврата домой сказывалось глубже и сильнее.

— Теперь надо за Алёшу хлопотать! — сказал князь. — За него пять тысяч дам...

XXII

На следующий день поутру снова капитан Победзинский появился у князя в доме и объявил ему, что дело Борщёва ещё не кончено, ибо дурно обернулось. Его могут опять засадить и засудить. Князь обомлел и не мог ничего выговорить.

— Теперь всё дело однако в пустяках, — сказал Победзинский, — но зная характер господина сержанта, я должен, просить вас убедить его и приказать, ради своей пользы и счастия...

И капитан объяснил, что на утро Борщёв должен ехать с ним к графу Григорию Григорьевичу Орлову, который его требует и ждёт. На один вопрос графа: "Правда ли, что я виноват, а не вы?" Борщёв должен отвечать: "Так точно, ваше сиятельство."

Но князь, любивший загадки загадывать, не любил их разгадывать. Победзинскому волей-неволей пришлось объяснить князю, что когда-то Борщёв был у Орлова, по своему делу о чине, и тот подумал, вследствие особых причин, что сержант является к нему с доносом на Гурьевых, о которых он уже слышал. Не дав сказать ни слова Борщёву о своём деле, Григорий Григорьевич приказал ему ехать вместе с Победзинским к брату Алексею. Так как Орлов и по сю пору не знал зачем был у него Борщёв, то капитан надумал фокус.

— Этим самым обстоятельством я и воспользовался, — объяснил он. — Я сказал графу, что Борщёв действительно приезжал тогда донести на Гурьевых, да вы, мол, не дали ему выговорить ни единого слова, — он, мол, подумал, что вам это не по сердцу, и бросил дело. А теперь, мол, невинно пострадал как соучастник их и заарестован. Ну, граф — добрейший человек и его надуть муха может. Он сейчас и приказал освободить вашего внука... Тут бы и всему делу конец.

— Да... — выговорил князь. — Я думал...

— Так и я думал. Ан нет... На грех мне и на нашу беду, г. Баскаков что-то наговорил графу — и Григорий Григорьевич желает г. сержанта видеть лично и спросить.

— Как же быть?

— А ехать и сказать... Граф всегда спешит. Он только и скажет: "правда, мол, вы тогда приезжали ко мне по делу Гурьевых и я вам ни слова сказать не дал и виноват?" Г. сержанту и ответить одно слово: "Правда, мол, ваше сиятельство..." только это одно слово...

Князь задумался и опустил голову.

— Борис этого не скажет, — выговорил он.

— Но тогда его опять возьмут. И я тоже... Я обманщиках буду. Я лгуном буду поставлен! уже плаксиво заговорил Победзинский.

— Борис на это не пойдёт! — повторил князь.

— Тогда всё пропало. Граф поймёт обман. Он оттого я выпустил г. сержанта, что поверил мне...

— Ох, капитан... Я думал вы ловчее. Лганьём да обманом, сударь, не надо было освобождать. Но и назад... Господи? Опят в острог... А я? Анюта моя!.. Второй раз это убьёт её...

— Бога ради, князь... Ведь я... Мне хуже ещё... Я могу пострадать за обман. Господин граф ко мне благоволит, я моту его секретарём быть! И я на веки счастлив. А он выкинет меня... В окно выкинет... Да что это! Хуже! Судить велит. Князь, ради младенца Иисуса я его Святой Матери! Я ваших денег не возьму. Меня спасите! — взмолился капитан Победзинский уже искренно.

— Вам то поделом! Обманывать, сударь, всякого подло, — заговорил князь резко. — А действовать обманом на высокопоставленных лиц — сугубая подлость. У них власть, а вы этой властью играете. Вы червяк — вас никто не знает и знать не хочет. И всё недовольство падает на то лицо, которым вы обманно помыкаете! Я бы вас плетьми высек и в Сибирь отправил, будь я граф Орлов.

— Да ведь не я теперь, а г. сержант в Сибирь пойдёт. Ведь дело я знаю. Его в Якутск предполагалось сослать.

— Неправда!

— Правда. Божусь Богом! — воскликнул капитан. — Божуся памятью отца и матери покойных. И Победзинский перекрестился. Голос его звучал правдой, и князь поверил.

— Господи помилуй! Что же я буду делать? Анюта не вынесет... Она за ним поедет! — громко и отчаянно воскликнул вдруг князь, так как в первый раз мысль эта пришла ему в голову.

Он встал и крикнул Феофана.

— Попроси сюда Бориса Ильича и княжну... Ну, Анну Артамоновну, — поправился он.

Глубокое молчание было в комнате князя до самого появления Бориса с Анютой.

Князь объяснил всё: Победзинский добавил подробности. Борис молча опустил голову. Анюта побледнела.

— Ну, Борюшка? — вымолвил князь.

— Я не поеду! — был ответ.

Наступило молчание.

— Сибирь лучше? — сказал князь. — Тебе Сибирь будет...

— Да... Анюта? Ты за мной поедешь, если...

— Даже обидно! Не переспрашивай сто раз пустяков, — тихо проговорила Анюта.

— Почему же вы не хотите, молил Победзинский. Ведь это пустое дело... Одно слово... Одно слово — и всему конец.

— Я помню теперь.