Мама, удивившись страху в папином голосе, тоже внимательно меня оглядела, нахмурилась, подошла ко мне, обняла за плечи и усадила на стул. Потом заварила мне чай.

Я просидела на том стуле час, опустив глаза в пол. Родители спрашивали, предполагали, молили рассказать о том, что происходит.

Я никогда не расскажу им.

Я устала…

22:00. Родители пришли в мою комнату. Мама присела на край кровати и положила руку поверх одеяла.

– Все-таки вот так учиться – это не дело, Маша, – сказала она.

Я зарылась поглубже в одеяло. Нельзя оставить меня одну? Вот взять и отстать!

– Если что-то случилось, то почему бы тебе не рассказать, – откашлявшись, добавил папа.

Я молчала. И тогда они решили, что все понимают, поэтому мама добавила:

– Да, первая любовь – это сильно. Особенно если безответная. Но надо же как-то держать себя в руках, не падать духом и не падать на дно жизни.

– Гробить из-за детских чувств аттестат и шанс получить достойное образование – это по меньшей мере непрактично, Маша, – поддержал папа. – Страдай, но не забывай о будущем.

Я громко захрапела, будто сплю.

Родители разозлились, сказали, что я могу как угодно портить свою жизнь, если меня это устраивает, и закрыли дверь.

29 ноября

Я пила чай, уставившись в одну точку, когда мне позвонила Таня.

– Маша, ты в порядке?

Я сразу поняла, что родители уже доложили и попросили повлиять.

– Да, со мной все хорошо.

Таня мне не поверила. Повисло молчание.

– Маша, у меня в институте была психология. Один семестр, – по голосу я поняла, что она улыбнулась, – но была! Я что-то понимаю в душе и хочу узнать, что чувствует твоя душа. Когда я приезжала, ты почти не улыбалась. Ты выглядишь так, будто само существование причиняет тебе боль. Родители тоже заметили. Скажи мне, Маша! Скажи! Что тебя беспокоит? Ты все еще из-за Саши переживаешь?

Алекс! Его зовут Алекс! А может… и Саша…

– Все со мной хорошо, – сказала я еще раз и даже добавила в голос улыбку. – Серьезно! Просто загруженные дни в школе. Я подустала, поэтому прогуливала. Собираюсь все нагнать.

Таня продолжала молчать. Наверное, понимала, что я вру.

30 ноября

08:00. Плохо спала. Всю ночь мне снилось что-то холодное в руке. Я не могла разжать кулак, только сильнее напрягала руку и чувствовала, как ладонь пытается отдалиться от этого чего-то острого и металлического, а оно, как на веревке, тянет ее к себе, тянет… Проснулась разбитая.

10:00. Услышала голоса на кухне. Подкралась. В открытых дверях вижу большой стол, родителей и Юру.

У него, как и всегда, какой-то трогательно-нелепый вид. Его стул находится прямо напротив дверного проема. Если бы он чуть повернул голову, то встретился бы со мной взглядом.

Это такое странное ощущение. Я стояла там. Мое сердце билось, я дышала. У меня было все, чтобы войти в комнату. Я имею в виду, физически я бы могла это сделать: руки, ноги при мне… Я могла пить кофе со сливками и есть бутерброды с сыром. Могла смотреть на Юру и слышать, как он спотыкается на глухих согласных. Нужно было просто войти в комнату. Я видела свой пустующий стул. Вот он – сделай шаг. Папа улыбнулся бы мне, а мама принялась бы накладывать океан еды в тарелку, делая вид, что вчерашнего разговора не было.

Но я сижу у своей двери, пишу эти строки и вспоминаю свой неприятный сон. Мне стало жаль родителей. Я сделаю их несчастными. От меня вообще толку никакого. Ни-ка-ко-го – как тиканье часов, в том же ритме можно сказать.

Почему-то вспомнился дедушкин любимых стих:

Выстрел, дым, сверкнуло пламя,

Ничего уже не жаль.

Я лежал к дверям ногами —

Элегантный, как рояль.

Мне сейчас не страшно. Я утомилась. Хватит уже.

Часть 6. Забытая варежка

15 декабря

Сегодня наконец получила свой дневник. Папа его передал Юре, а Юра привез сюда. Он торчит со мной здесь почти все время.

«Здесь» – это на нашей даче в Подмосковье. Люблю этот дом. Он небольшой, хотя двухэтажный, и полностью деревянный. Достался маме от прабабушки. Даже мезонин есть. Рядом небольшой участок. Я гуляю по нему целыми днями. Теперь землю уже не видно, одни сугробы, будто кто-то снизу подул на белое покрывало.

Юра приехал сегодня, внимательно посмотрел на меня и достал из кармана мою тетрадь. Я уже несколько дней умоляла привезти ее. Когда я протянула руку, он посмотрел недоверчиво.

– Я в порядке, – улыбнулась. – Я стабильна. Знаю, что увижу там.

Все-таки отдал. При нем я открыла дневник, взяла Сашин портрет и, даже не взглянув на рисунок, бросила в камин.

– Видишь? Глупо это все было. И вот это тоже, не стоило… – я кивнула на свои запястья, перемотанные бинтами.

Мы посидели у камина. Мама принесла нам какао, а потом Юра уехал. Первое время после выписки он не отходил от меня ни на шаг. Между нами было много серьезных разговоров. Странно, но после того случая он будто почти и не заикается. Только иногда еще проскальзывает. Я читала, что если человека сильно напугать, то он избавляется от заикания… Клин клином. Значит, он тогда напугался до чертиков.

Думаю, записывать или нет. Все же запишу, это важная часть моей жизни…

Я тогда, когда сделала то (буду называть это так, иначе еще не могу), не смогла просто ждать. Чем больше вытекала кровь, тем ярче в голове билась мысль: «Жить! Зачем я это?.. Жить! Хочу жить!» Когда помутнело в глазах, вдруг, будто ударной волной, накрыли все чувства мира разом. И страх. Большой, животный страх был главным. Едва переставляя ноги, я добралась до столовой, где сидели родители и Юра. Последнее, что помню, как побелело папино лицо, когда он увидел меня. И темнота… Очнулась в больнице. Из-за того, что я сама передумала и попыталась себе помочь в последний момент, папе удалось договориться, чтобы нигде не записывали о моей попытке, а основная часть реабилитации, если позволяло мое состояние, проходила дома. На родителей первое время я боялась смотреть, не поднимала глаз выше груди. Ждала того дня, когда они выскажут мне все, не стесняясь в выражениях, но они только часто обнимали меня, а по вечерам мама не читала книги по искусствоведению, а плакала.

На даче уже несколько дней я живу с Лилей и мамой. Она взяла отпуск за свой счет, но парочку книг