Шрифт:
Закладка:
Р. S. Мама, пойми правильно, я не буду больше писать никакую просьбу, а рабочим и совету пенсионеров я как отвечал, так и буду отвечать».
Знаковое, между прочим, высказывание. Пролетарии, получается, совместно с такими же пролетариями, но достигшими некого возрастного ценза, о нём не забывали. И он о них помнил. Только кто же из трудящихся в нашем социалистическом государстве непосредственно законотворчеством занимался? Впрочем, тема уже получила некоторое развитие в отрывке о депутате Васко.
Сейчас же вновь хотелось бы вернуться к взаимоотношениям матери и сына. Они, несомненно, претерпели серьёзные изменения. Следующая цитата это красноречиво поясняет:
«Мама, к тебе приедет Гена Боронин, он тебе расскажет, как я живу и как себя чувствую. Мама, я тебя очень прошу: прими его хорошо. Прими его так, как если бы я приехал. Гену ты знаешь. Саша тогда не мог выйти, вместо него вышел Гена. Пускай он живёт у тебя, пока будет в Москве. Мама, я тебя прошу как сын, сделай это для меня. Прими его хорошо... Ты понимаешь, что такое для освободившегося человека Москва и, проезжая через неё, не увидеть всё хорошее. Всё, что на свете есть плохое, мы здесь видим. Так что не обижайся на меня, прими его хорошо. Это мой друг. У меня по лагерю всего три друга. Витёк — ты его знаешь, Гена и Санёк. Когда Витёк пришёл за мной в 5-й лагпункт, нас стало четверо. Мы вместе питались и делили всё».
Эдуард, конечно, помнит про те 15 метров, которые оставили Софье Фроловне, помнит и то, как она, отказывая себе в необходимом, пытается хоть как-то улучшить положение единственного сына. И про то, что, строго говоря, любым образом «принимать» кого бы то ни было у неё нет возможности. А всё-таки звучит, как заклинание, — прими... Потому что сейчас она уже не только мать — она в тот момент пятый друг, который остался на воле.
Безусловно, невзгоды и лишения делают и без того близких, родных людей совершенно необходимыми друг другу, а спокойная, бессобытийная жизнь до беды и после неё возвращает к распространённому выражению «по-разному». То есть: случались и душевные моменты, а бывало — ссорились, не общались или находили иные компании по интересам (хотя у матери-то интерес один — сын). Мне почему-то кажется, что русские люди к такой схеме особенно привычны.
Тема Софьи Фроловны и Эдуарда тому красноречивое подтверждение. Правда же, всякое бывало. С Аллой Деменко, например, нехорошо получилось. И вообще, честно надо признать, мать с сыном душа в душу не жили. Но вот в страшный период с 58-го по 63-й год они составили уникальную человеческую пару, когда один прорастает в другого, и такое новообразование нельзя объяснить научно-логически. А главное — не нужно.
«Мама, не ты недоглядела, а я сам виноват. Ты мне тысячу раз говорила, что эти “друзья”, водка и эти “девушки”до хорошего не доведут. Но я не слушал тебя, и вот результат... Я думал, что приносил деньги домой и отдавал их тебе — и в этом заключался весь сыновний долг. А оказывается, это не так, маму нужно в полном смысле любить. И как только я освобожусь, у нас всё будет по-новому».
До конца «по-новому» не получится, хотя читать публичным образом эти строки и сейчас, на мой взгляд, неудобно — пусть письмо и опубликовано много раньше, в новые уже времена.
А тогдашние социалистические пропагандисты, заполучи они подлинник, радостно бы уцепились за эти слова, посчитав, что «отрицательный», «нетипичный», якобы «независимый» Стрельцов в кои-то веки заговорил, как нужно, по теме, без отклонений и соответствующим языком.
Только суть-то в том, что Эдуард вновь взмыл над пошлостью и штампами, столь привычными для придворных писак. Потому что написанное им выстрадано, кровью вымучено и лишь затем выброшено наружу. И слова, подходящие, по первому впечатлению, под очередную публикацию «Комсомольской правды», до такой степени интимны, что прочувствовать их нам при общем усердии всё равно не удастся.
Если же тем не менее двигаться по официальному руслу (почему нет — иногда полезно), то мать увидела его и передовиком. Самым настоящим.
«Здравствуй, мама!
Мама, у нас 11 марта 1962 года, т. е. в это воскресенье, будет проходить слёт передовиков производства. Приглашаются и родители передовиков. Вот поэтому и пишу тебе. Ты сможешь приехать на этот слёт. Родители будут в зоне находиться, и мы сможем говорить с тобой хоть целый день. Ты посмотришь зону, как мы живём, посмотришь моё рабочее место. В общем, увидишь всё. Слёт открывается в 11 часов утра, и ты должна приехать часам к десяти утра в воскресенье, 11 марта» — так бравурно он сообщает о грядущем весеннем дне, когда Софья Фроловна обязательно посмотрит на их вылизанные до блеска места работы, учёбы и отдыха, пообщается с руководством и остальными родителями и, самое-то основное, останется с ним, Эдиком, «хоть на весь день». Ведь он заслужил. Подумайте только: это ж слёт. То бишь папы-мамы мужиков (на этот раз без блатного звучания) получили возможность прилететь к своим лучшим из лучших бог знает откуда. Получается, в хорошую мужскую компанию попал на этот раз олимпийский чемпион. Он же в качестве рабочего не место библиотекаря собрался матери демонстрировать, в самом деле? Да уж, разные специальности он освоил: и лес валил, пилил и грузил, и слесарем трудился, а также фактически шахтёром — добыча кварца под Москвой вполне соответствует извлечению наверх угля где-нибудь в Кузбассе.
Выходит, коли маму позвали на столь праздничное мероприятие — стал Эдуард Анатольевич ударником труда, хоть и не совсем коммунистического.
И последнее обстоятельство вдруг проявляется в столь радужно начатом письме матери. Интонация у заключённого Стрельцова неожиданно меняется:
«На поезде, мама, едва ли успеешь. Сходи в “Торпедо” или к Алексею Георгиевичу (Крылову, директору ЗИЛа. — В. Г.), он, по-моему, не откажет. Это я тебя просто предупредил, если сможешь, а если нет, то, как ты просила, попробую взять на апрель суточное свидание.
Билет, по которому ты пройдёшь в зону, если пройдёшь, передадут здесь, на вахте».
Такое ощущение, что настроение изменилось прямо
