– Чем же ты им не угодила?

– Не знаю. Я…

– Саида, тебе нужно поскорей выйти замуж! Ходишь повсюду с Афелуатом, а местные обычаи такого не позволяют…

– Луат тут ни при чем, – быстро сказала Саида, подняв голову.

– Да? – озадаченно спросила я.

– Это Хаджиб и его бандиты не дают мне прохода. Что же мне остается? Кому рассказать о своем горе?

Из глаз ее покатились слезы, и она убежала, стремительно, как стрела.

Я медленно пошла по коридору, минуя комнаты, в которых жили монахини, и увидела группу детишек, которые послушно пили молоко. Среди них был один сахравийский малыш, на верхней его губе смешными белыми усами пузырилось молоко. Я взяла его на руки и вынесла на солнышко поиграть.

– Эй, куда это вы его несете?

Ко мне подбежала встревоженная молодая монахиня.

– Это же я! – улыбнулась я и поздоровалась с ней.

– Ох, как ты меня напугала!

– Какой красавчик этот малыш! Такой здоровенький!

Я заглянула в его черные глазищи и провела рукой по кудрявым волосикам.

– Ну, иди ко мне! – Монахиня приняла его в свои объятия.

– Сколько ему?

– Четыре года, – ответила она, целуя его.

– А Саида попала к вам уже взрослой?

– Она была уже большая, лет шестнадцати-семнадцати.

Я улыбнулась, попрощалась с монахиней и поцеловала маленького карапуза. Он смутился и опустил голову. Что-то до боли знакомое мелькнуло в его личике. Кого же он напомнил мне, этот малыш?

По дороге мне то и дело встречались военные, направлявшиеся в сторону поселка. Правительственные здания были обнесены плотными рядами колючей проволоки. В крошечном помещении авиакомпании собралась целая толпа терпеливо ожидавших своей очереди людей. Откуда ни возьмись вынырнули незнакомые журналисты; они сновали туда-сюда, словно какие-то праздные зеваки. В поселке, когда-то таком спокойном, царило тревожное оживление. Чувствовалось, что надвигается зловещая буря.

Я поспешила домой. На ступеньках у входа сидела Гука.

– Сань-мао, Гэйбль спрашивает, будешь ли ты сегодня купать Халифу.

Халифа – самый младший братишка Гуки. Он страдал от кожной болезни и каждые несколько дней его приносили ко мне, чтобы я помыла его медицинским мылом.

– Ах да, – рассеянно ответила я ей, открывая дверь. – Конечно, несите его.

Во время купания большеглазый Халифа не слушался и вертелся.

– А ну-ка встань! Хватит баламутить воду!

Я села на пол, чтобы помыть ему ноги. Он схватил мокрую щетку и стал колошматить ею по моему склоненному затылку.

– Сначала Хосе укокошим, а потом – тебя! Сначала Хосе укокошим… – распевал он в такт ударам, словно это была детская песенка. Ошибки быть не могло. Меня как громом оглушило. Сделав над собой усилие, я взяла себя в руки, домыла Халифу, завернула его в большое полотенце и понесла в спальню. Я прошла эти несколько шагов, словно проваливаясь неверными ногами в мягкую вату. Не помню, как я вообще добралась до спальни. В состоянии полной прострации я осторожно вытерла Халифу.

– Халифа, что ты только что сказал? Повтори, пожалуйста, будь умницей.

Халифа схватил книжку, лежавшую возле моей подушки, и с радостной улыбкой произнес:

– Вот придут партизаны, ага? И укокошат Хосе и Сань-мао!

Захихикав, он потянулся к стоявшему рядом с кроватью будильнику, явно не понимая смысла сказанных слов.

Ошеломленная, я завернула Халифу в старую рубашку Хосе и понесла его в дом Хамди. Дверь была открыта. Я передала малыша в руки матери, Гэйбль.

– Спасибо! – улыбнулась Гэйбль, нежно обняв сына. – Халифа, а ну-ка скажи: «Спа-си-бо»!

– Партизаны укокошат Хосе и Сань-мао, – вновь запел мальчик, бойко крутясь в объятиях матери и показывая пальцем на меня.

– Ах ты паршивец!

Добродушное лицо Гэйбль залилось краской. Она перевернула сына, чтобы отшлепать его.

– За что его наказывать? Он же не понимает, что говорит, – со вздохом бессилия сказала я.

– Прости! Прости! – чуть не плакала Гэйбль. Взглянув на меня, она потупила голову.

– Кто бы мы ни были, все мы божьи дети, все мы дети Мауланы! (Маулана по-хассанийски означает «бог».) Зачем же вы отгораживаетесь от нас?

– Мы не отгораживаемся! Ведь и Гука, и малыши, все с вами дружат. Мы же не такие. Прости нас, прости, пожалуйста, – причитала Гэйбль. По щекам ее текли слезы стыда, она промокала глаза рукавом.

– Гэйбль, что ты несешь! Не смеши людей! – прикрикнул на мать старший брат Гуки Башир, неожиданно возникший на пороге. Он бросил на меня косой взгляд, холодно ухмыльнулся и, отодвинув занавеску, вышел вон.

– Не огорчайся, Гэйбль, у молодежи свой взгляд на вещи. Не стоит извиняться.

Я похлопала ее по плечу и поднялась. На душе было паршиво, как в детстве, когда тебя несправедливо обидели и ты не знаешь, как теперь быть. Шатаясь, я, как в тумане, побрела домой.

Совершенно подавленная и с пустой головой, я даже не услышала, как в дом вошли Хосе с Афелуатом.

– Сань-мао, нужна твоя помощь. Не отвезешь меня в воскресенье за город?

– Что? – не расслышала я, занятая своими мыслями.

– Помоги мне, пожалуйста. Мне надо съездить домой, – прямо, без обиняков сказал Афелуат.

– Это невозможно, кругом партизаны.

– Я гарантирую вашу безопасность. Очень тебя прошу.

– У тебя что, своей машины нет?

Я была настолько подавлена, что последние остатки вежливости растеряла. Вступать в разговоры совершенно не хотелось.

– Сань-мао, ведь я – сахрави, – терпеливо уговаривал меня Афелуат, глядя мне в глаза. – Местным сейчас не выдают разрешений на выезд. Что с тобой сегодня? Обычно ты все сразу понимаешь. Может быть, сердишься на что-то?

– Ты же полицейский! К чему тебе меня просить?

– Да, я полицейский. Но и сахрави тоже, – сказал он с горькой усмешкой.

– Зачем ты нас впутываешь? – вдруг вспылила я и, не в силах сдерживаться, перешла на крик. – Все равно нас убьют, а наши сердца скормят собакам.

Из глаз моих брызнули слезы; я дала волю чувствам и, сидя на полу, разрыдалась.

Хосе, переодевавшийся в другой комнате, выбежал, услыхав мои громкие всхлипы. Они с Афелуатом растерянно посмотрели друг на друга.

– Что с ней? – спросил Хосе, нахмурив брови.

– Не знаю, – недоуменно ответил Афелуат. – Я начал говорить, а она вдруг расплакалась.

– Даже если я умом тронулась, тебя это не касается.

Я схватила салфетки, высморкалась, вытерла лицо, перевела дыхание, села на диван и уставилась в пространство.

Вспомнив, как были добры ко мне родители, братья и сестры Афелуата, я устыдилась своей грубости и, не выдержав, спросила:

– Зачем тебе вдруг именно сейчас понадобилось ехать за город? Кругом черт-те что творится.

– В воскресенье вся наша семья в последний раз собирается вместе. Потом, когда беспорядки усилятся, я уже не смогу выезжать в пустыню.

– А что