Я уже знал, что у отца во всем своя, особая вера, удивлявшая меня еще весной. Если он во что-либо верил, то уж верил да такой степени самозабвенно, истово, безоглядно, что готов был, кажется, весь вспыхнуть пламенем от этой своей чудодейственной веры. Это была самая сильная черта его натуры. Он был человеком глубочайших, неиссякаемых и светлых убеждений. Кто наделил его такой редчайшей способностью — не знаю, но, должно быть, не одна природа.

Его вера была, конечно, сильнее карт…

— До зимы мы разобьем Колчака, и я вернусь домой живым-здоровым, — продолжал отец уже совершенно спокойно. — Вот это я, сынок, без всяких карт знаю. Не могу я умереть, когда так много думаю. И не только о том, что завтра будет, но и через год, и через десять лет, и через двадцать! У меня мысли, как пчелы, работают. Я вот собираюсь идти воевать, а сам уж не только о боях думаю, но и о том, что буду делать потом, когда вернусь. Все разные планы составляю. Все о новой жизни мечтаю… Вот прошлой весной, еще при Советской власти, приехали к нам на Алтай рабочие из Петрограда. Поселились они около бывшего Локтевского завода. Это недалеко от Почкалки. И решили жить не по старинке, деревушкой, а коммуной. Я побывал там у них ради интереса. Все у них было общее: земля, машины, скот, телеги, сбруя. Все равны. Никаких различий и привилегий. Нелегко им было разживаться на голом месте: нищеты через край, во всем нехватка, многие на них поглядывают косо, всякую брехню пускают по миру, а они знай работают до седьмого пота! С большой мечтой люди жили! Красиво начинали новую жизнь! Теперь, поди, все от беляков погибли… И вот мне запала в голову мысль: как только покончим с Колчаком, установим по всей Сибири Советскую власть, я тоже начну сговаривать наших партизан, какие победнее, начать жить коммуной. Выберем хорошее место у бора, обстроимся, начнем работать дружно и покажем всем людям, какая это жизнь, когда во всем полное равенство! Я буду столярничать, сделаю мебель для всей коммуны с инкрустацией, какая была только у богачей, чтобы все завидовали нашей жизни, нашей красоте! Чтобы народ шел к нам, как идет сейчас в храмы. А ты… — Он всмотрелся в мое лицо. Боясь ошибиться со своим пожеланием, спросил: — Кем ты хочешь быть?

— Не знаю, — ответил я откровенно.

— Будь учителем! Всех, всех учить надо! Народ не может стать счастливым, если останется жить в темноте и невежестве. Учить народ — это все одно что на всю жизнь оделять его счастьем! Лучше и нет, пожалуй, занятия на земле. Я так понимаю…

Вскоре после бани, когда мы наслаждались арбузами, привезенными с бахчей Алешкой Зыряновым, на кордон прискакал Филька. Он сообщил отцу, что с пашен приехало семеро партизан. Все уже готовятся в поход.

— Выходит, человек до двадцати соберется? — переспросил отец. — Что ж, и это хорошо. Когда немного успокоятся — и другие подойдут. Сейчас, знамо, многих оторопь берет. Но это ненадолго. Садись, отпробуй арбуза-то.

— Да неколи, товарищ командир Семен Леонтьич, — с видом большой озабоченности ответил Филька, но тут же присел к столу и взял в руки ломоть арбуза. — Выступать надоть!

— Я думал, может, на зорьке?

— Не выйдет, товарищ командир, — возразил Филька серьезно. — Придется сейчас же. Вас зовут в сборню. Туда из Бутырок подошел отряд товарища Каширова.

— Отряд? Каширова? Большой?

— Подвод много…

— Эх, ясно море! — Отец быстро поднялся из-за стола. — И чудной же ты парень, Филипп! Что ж ты тянул? Что ж ты сразу-то не доложил? Разве так можно в военном деле?

— Арбуза захотелось, — просто сознался Филька, выкусывая мякоть из ломтя. — Слюнка потекла.

— Ладно уж, доедай! Да живо скачи, собирай людей.

— Там Ваньша Елисеев уже всех скликает!

— Вот и опять живет наше дело! — порадовался отец, торопливо собирая свое поношенное, но уже выглаженное матерью обмундирование. — Пусть и немного нас сейчас… Ничего! Со временем будет еще больше, чем было!

Отец решил отправиться в поход на Зайчике. Я тут же бросился из дома. Когда отец в сопровождении почерневшей от горя матери вышел на крыльцо, конь уже был под седлом. Проверив, как затянута подпруга, отец наклонился ко мне и сказал, как под большим секретом:

— Спасибо, сынок.

И я понял, что отец благодарил меня совсем не за то, что я оседлал коня, — как известно, за такие услуги в крестьянских семьях не принято расточать благодарности.

III

Бутырский отряд в числе сорока шести человек под командованием Каширова 17 августа отправился по Касмалинскому тракту в сторону Солоновки. В нашем селе к нему присоединились еще восемнадцать партизан. Этот небольшой отряд, собранный Кашировым после несчастного первого боя с батальоном егерей Окунева, постепенно пополняясь на своем пути, пришел в Солоновку и стал частью отряда Ефима Мамонтова, а позднее — ядром 3-го Бутырского полка в его быстро разрастающейся армии.

Разгромив касмалинцев и учинив над ними зверскую расправу в Буканке, батальон Окунева, прежде чем двигаться на Солоновку, решил помочь другим белогвардейским отрядам (Хмелевского, Полякова, Харченко), выступившим одновременно с ним для подавления большого очага восстания, начавшегося и Зимине и уже охватившего большой район по Алею, в Алейской степи. Партизанские отряды здесь тоже возникли во многих селах, но, как и везде, они еще не имели опыта борьбы, были плохо вооружены и разрознены. Во главе восстания, правда, стоял единый штаб, именовавший себя Главным военно-революционным штабом Алтайского округа. Он пытался распространить свое влияние далеко за пределы Алейской степи — за ленточные боры, граничащие с нею на севере, и на Заобье. Но у него не хватило сил объять необъятное. Хотя Главный штаб регулярно печатал воззвания, приказы и сводки, что, к сожалению, гораздо в меньшей степени делали другие штабы на Алтае, он не был в состоянии, да еще при тогдашней связи, овладеть сложной, постоянно меняющейся военной ситуацией на огромной территории. К тому же среди руководителей здешнего повстанческого очага не оказалось такой яркой фигуры, как Мамонтов. Главный военно-революционный штаб здесь возглавлял большевик Федор Архипов, бывший учитель и прапорщик, человек принципиальный, но излишне прямолинейный, резковатый, не наделенный природной простотой и добротой, склонный чаще указывать перстом из штаба, чем вести партизан в бой, заражая их своей личной храбростью. Все это, вместе взятое, и явилось причиной быстрого поражения восстания в