Кроме приветствия, Рид еще ничего не сказал, но все же прошел в глубь магазина, с серьезным видом слушая Лашель и понимающе кивая на ее длинный список претензий к налоговому кодексу. На самом деле, так Рид с Лашель и сплотились, когда я их познакомила. Большую часть времени она зовет его Робин Гудом в честь разоблачительного дела Костера, хотя он постоянно поясняет ей, что ничего ни у кого не крал.

— Я только хотел вывести на чистую воду чужое воровство, — говорит он обычно, слегка покрываясь румянцем.

Я заканчиваю прибираться на витрине, когда Рид предлагает Лашель варианты решения тем же мерным, уверенным тоном, к которому точно прислушиваются коллеги на его новой работе. Она тут же благодарит его, говоря, что разберется с этим прямо сейчас, пока не забыла все инструкции Рида.

— Кажется пустоватым, — Рид кивает на стол.

Я улыбаюсь.

— Немного, — отчетливо произношу я, на что он улыбается с этим своим изгибом. Мы с Ридом спорили, когда я решила запустить линейку «Предвестие». У меня не было ни сбережений, ни договора с поставщиком, ни сканирующего оборудования. Но у Рида — практичного Рида с математическим складом ума — были ресурсы, и он очень хотел ими со мной поделиться.

— Я думаю о том, что ты для меня сделала, — сказал он, практически умоляя меня. Но я даже не понимала, о чем именно он говорит. Я делала это для нас. Чтобы мы начали новую жизнь, несмотря на трудности. Через пару месяцев уже Риду не было смысла оставаться на Манхэттене, и он переехал ко мне, подальше от хаоса разрушения компании Костера, подальше от старой работы. Ближе к новой работе, на которую он надеялся.

К тому же он оплачивал часть аренды.

И все же он настаивал, что я сделала больше, пережила больше, ради него. Сколько раз на встречах, даче показаний, в суде я гордо держала подбородок на выкрики репортеров с вопросами нам обоим. Сколько раз я отвлекала его играми в духе «Давай погуляем по Бруклину», а он боролся с переживанием за Эйвери, которой пришлось выбираться из ямы отцовских преступлений. Сколько вечеров я тихо сидела с ним, когда какой-то близкий Костеру «источник» в очередной раз заявлял, что Рид не более чем халявщик со своими корыстными интересами. Сколько раз я отказывалась сдаваться, хотя казалось, что общественность никогда от нас не отстанет.

— У нас тут не соревнование, — сказала я ему однажды, стараясь не выходить из себя, а убедить его силой понятных ему аргументов.

Конечно, это не всегда срабатывало. Было и хлопанье дверями, и задумчивое молчание во время ужинов. Несколько дней мы были в таком напряжении и изнеможении, что вообще не могли общаться.

Но мы старались. Мы хотели остаться вместе.

В конце мы пришли к компромиссу. Не подарку, не долгу, который я почти отплатила. Рид был раздражен, моя гордость задета, но мы справились.

И порой — как сейчас, когда он подходит и мягко целует меня в знак приветствия, — мне кажется, это моя лучшая работа.

— Как прошел день? — спрашиваю я, убирая ему волосы с брови. Он уже не так прилизан при возвращении с работы, от Рида с Уолл-стрит не осталось и следа. Утром он все еще рано выходит из дома, чтобы поплавать в бассейне, беря в сумке выглаженные и аккуратно сложенные вещи для работы. Но к концу дня они изрядно мнутся.

— Тяжело, — отвечает он с улыбкой. — Они меня проверяют.

«Они» — это студенты Рида, но мы оба знаем: ему нравится с ними работать.

После ареста Костера Рид не мог работать несколько месяцев. Он был очень занят все время, его преследовала пресса, поступали запросы на интервью, ни на один из которых он не ответил. Но у него получилось без огласки связаться со множеством своих бывших преподавателей, колледжами и университетами, которым нужен был лектор. К удивлению Рида, — и только его, на самом деле, — многие из вузов оказались крайне заинтересованы в найме знаменитого аналитика, который повысит рейтинг их факультета уникальными лекциями о всех тайнах Уолл-стрит.

Но, как и в случае с запросами на интервью, Рид отказался от этих предложений и выбрал вести пару классов по высшей математике в местном колледже. Зарплата ничтожная, аттестации кажутся бесконечными, но Рид не устает повторять, что это очень ценный опыт. Насколько я понимаю, «проверка» Рида — всего лишь побочный эффект его методики. Студенты хотят остаться после занятий и поиграть в игры, которые Рид для них разработал. Они задают вопросы, показывая свой интерес к предмету, спрашивают, будет ли Рид вести еще какие-нибудь занятия в следующих семестрах.

По вечерам, возвращаясь домой, Рид занимается, чтобы пройти нью-йоркскую преподавательскую аттестацию и устроиться в одну из научных школ Бруклина.

— Может быть, — сказал он однажды, — у меня получится работать с детьми, которые любят математику. Или могут ее полюбить.

Я вспомнила фотографию Рида в его первый день в школе. Те пухлые буквы на грифельной доске и неубиваемую улыбку. Сказала, тоже думаю, что у него хорошо получится.

Теперь он вглядывается в глубь магазина, а я отряхиваю его рукав от мела.

— А, — произносит он с улыбкой, заметив Сибби и Элайджу, которые за это время стали ему близкими, преданными друзьями, особенно когда поддержали его в сложные времена.

— Ей понравилась?

— Просто влюбилась.

— Хорошо.

Уже два дня подряд мы с Ридом не можем провести время вместе — оба очень заняты на работе — и теперь это «хорошо» каждый раз вызывает во мне настолько неподобающие для общественного места мысли, что я тут же стремлюсь куда-нибудь деться.

— Пойду еще разок проверю, как они там. И можем идти, — говорю я.

Он ловит меня за руку и притягивает к себе.

— Подожди-ка немного, — говорит он, и я вспыхиваю от смущения. Это точно сексуальный голос.

— Рид, — одергиваю его я, не всерьез.

— Хочу поговорить о том, что ты оставила сегодня в моей сумке, — продолжает он, снимая сумку с плеча. Ставит ее на пустое место на столе.

Сердце у меня стучит в предвкушении, как и всегда в подобные моменты. Когда мы играем в наши игры.

Из переднего кармана сумки Рид достает сложенный лист бумаги, разворачивает и кладет на стол.

— Это письмо, — говорит он, указывая на строчки, которые я написала этим утром: курсив, никаких заглавных, только длинные размашистые петли в первых буквах слов. — Это очень милое приглашение на сегодняшний ужин.

— Да, — отвечаю я сдержанно. — В трех кварталах отсюда совсем недавно открылась новая лапшичная. — Я указываю на слова. — Видишь? Надпись похожа… на лапшу.

— О, я вижу, — говорит он, пытаясь скрыть свой улыбчивый изгиб. — Но я вижу здесь кое-что еще.

— Правда?

— Я не сразу его расшифровал, — говорит он. Но я-то вижу: он лжет. Милый, строгий, игривый Рид. Всегда не против загадок.