А художники, по-моему, относятся к делу недостаточно серьезно. Ответ, который дает большинство художников здесь, в Нидерландах, отвечая на вопрос: «Что такое гравюра на дереве?», звучит так: «Это те вещи, которые можно найти в „Южно-Голландском кафе“». То есть они приравнивают их к напиткам. А их создателей, вероятно, к пьяницам.

А что говорят торговцы? Предположим, я отнесу кому-нибудь из них сотню набросков, которые мне удалось собрать, но, боюсь, в лучшем случае я услышу: «Неужели вы всерьез думаете, что эти вещи чего-то стоят?»

Моя любовь и почтение к великим рисовальщикам времен Гаварни и наших дней возрастают тем сильнее, чем ближе я знакомлюсь с их творчеством, к тому же я и сам изо всех сил стараюсь зарисовывать то, что ежедневно встречаю на улицах.

Причина, по которой я ценю Херкомера, Филдса, Холла и остальных основателей «Graphic», по которой они мне нравятся и будут нравиться больше Гаварни и Домье, заключается в следующем: последние смотрят на общество более язвительным взглядом, тогда как первые, подобно Милле, Бретону, де Гру, Израэльсу, выбирают такие же правдивые сюжеты, как Гаварни или Домье, но вкладывают в них более благородное и серьезное настроение. Полагаю, именно это следует сохранять.

Художнику не обязательно быть священником или сборщиком подаяний, но он должен относиться к людям с сердечной теплотой, и я, например, нахожу нечто благородное в том, что «Graphic» каждую зиму так или иначе поощряет людей сохранять чувство сострадания к беднякам. У меня есть оттиск Вудвилла, где изображена раздача талонов на торф в Ирландии, еще один – Стениленда, под названием «Помоги помогающим», с различными сценами в больнице, которой не хватает денег, «Рождество в сиротском доме» Херкомера, «Бездомные и голодные» Филдса и т. д. Я нахожу их еще более прекрасными, чем рисунки Бертолла и ему подобных в журнале «Vie élégante» или в других изысканных изданиях. Возможно, мое письмо покажется тебе скучным, но все, что я описал, вновь ожило в моей памяти. Я собрал и привел в порядок сотню своих этюдов, а когда покончил с этим, меня охватила тоска, и я было подумал: «Что толку?», но потом полные энергии слова Херкомера, который призывает не сдаваться и утверждает, что сейчас непременно следует возложить руку на плуг, очень благотворно на меня повлияли, и я подумал, что стоит вкратце поделиться с тобой содержанием его речи. Мысленно жму руку, верь мне,

Надеюсь на днях получить от тебя весточку; из дому пришло славное письмо.

288 (248). Тео Ван Гогу. Гаага, воскресенье, 26 ноября, и понедельник, 27 ноября 1882

Воскресенье

Дорогой Тео,

вчера у меня наконец выдалось время прочитать «Водопийц» Мюрже. Я вижу в этом произведении нечто столь же очаровательное, что и в рисунках Нантейля, Барона, Рокплана, Тони Жоанно: нечто остроумное, нечто яркое. И все же оно мне показалось очень традиционным, по крайней мере эта книга (остальные я еще не читал), и, по-моему, оно отличается тем же от, например, Альфонса Карра и Сувестра, чем Анри Монье и Конт-Кали отличаются от вышеупомянутых художников. А я стараюсь сравнивать только тех, кто принадлежит к одной эпохе.

Это произведение наполнено духом богемы (хотя подлинная действительность того времени в этой книге скрыта) и потому привлекло меня, хотя, на мой взгляд, ему не хватает оригинальности и искренности чувств. Вероятно, другие романы Мюрже, персонажами которых не являются художники, лучше этого – похоже, что образы художников вообще никогда не удаются писателям, в том числе и Бальзаку (его художники довольно неинтересны). Даже если у Золя Клод Лантье и правдоподобен – подобные Клоды Лантье, несомненно, встречаются в реальной жизни, – тем не менее нам хотелось бы видеть у Золя художников иной породы, нежели Лантье, который, как мне кажется, списан Золя с реального человека, далеко не худшего представителя того направления, которое, по-моему, называют импрессионизмом. А ядро художнического сообщества состоит не из таких людей.

С другой стороны, я знаю очень мало удачно нарисованных или написанных портретов писателей: художники тоже, как правило, следуют общепринятой традиции, изображая писателя человеком, просто сидящим за столом с кипой бумаг, а иногда не утруждают себя и этим, и получается господин в воротничке, к тому же с лицом, лишенным определенного выражения.

У Мейсонье есть картина с изображением художника, которая мне очень понравилась: наклонившаяся вперед фигура повернута к нам спиной, его ноги, если не ошибаюсь, на перекладине мольберта, видны только приподнятые колени, спина, шея и затылок, а еще рука, держащая карандаш или что-то вроде того. Но этот парень молодец, он передал то же напряженное внимание, которое присуще известному персонажу Рембрандта: сгорбившийся паренек также сидит за чтением, подперев голову рукой, и сразу чувствуется, насколько глубоко он поглощен своей книгой.

Возьми портрет Виктора Гюго кисти Бонна – хорош, очень хорош, – но я предпочитаю того Виктора Гюго, которого всего лишь несколькими словами описал сам автор:

«Et moi je me taisais – Tel que l’on voit se taire un coq sur la bruyère»[132].

Видишь, как прекрасна эта маленькая фигурка на пустоши? Разве она не такая же живая, как маленький – в сантиметр высотой или около того – генерал [17]93 года Мейсонье?

У Милле есть автопортрет, который мне очень нравится: это всего лишь голова в чем-то подобном пастушьей шапке.

Но этот взгляд прищуренных глаз, этот напряженный взгляд художника – как же он прекрасен, в нем есть нечто задиристое, смею выразиться.

Опять наступило воскресенье. Сегодня утром я опять побывал на дороге Рейсвейксенвег: луга частично затоплены, благодаря чему на переднем плане наблюдалось сочетание зелени и серебра с корявыми черными, серыми и зелеными стволами и ветками согнувшихся от ветра старых деревьев, а на заднем плане – силуэт маленькой деревушки с острым шпилем на фоне ясного неба. Там и сям – то изгородь, то куча навоза, в которой копается стая ворон.

Как бы ты это прочувствовал! Как хорошо бы ты это написал, если бы только захотел!

Это утро было по-особенному красивым, и дальняя прогулка пошла мне на пользу, потому что из-за рисования и литографий я на этой неделе почти не выходил из дому.

Что касается литографии, завтра утром я надеюсь получить пробный оттиск с изображением старичка. Надеюсь, он получится удачным: я выполнил его с помощью мела, который специально предназначен для этих целей, но все же опасаюсь, что обычный литографский карандаш мог подойти лучше, и жалею, что не использовал его. Ладно, посмотрим, что получится.

Завтра же я надеюсь узнать много чего об изготовлении оттисков: все это продемонстрирует мне печатник. Я бы очень хотел научиться самой печати. Полагаю, эта новая техника может вновь вдохнуть жизнь в литографию. Уверен, что найдется способ объединить преимущества нового и старого метода. Нельзя предвидеть наперед, но, кто знает, может, это приведет к появлению новых журналов.

Понедельник

Вчера вечером я не смог закончить письмо – сегодня утром мне нужно было к печатнику из-за своего старичка. Наконец я увидел все процессы: нанесение изображения на камень, его подготовку, саму печать. И теперь я лучше понимаю, что́ можно исправить при помощи ретуши. Прилагаю первый оттиск, неудавшийся не в счет.

Со временем, надеюсь, у меня будет лучше получаться, этот пока что совершенно меня не устраивает, ну да ладно, мастерство приходит с опытом и после многих попыток. Мне кажется, художник обязан попытаться положить в основу своей работы какую-то мысль. Я постарался выразить это в оттиске, но у меня пока не получается передать это так же прекрасно и точно, как того требует действительность, и он стал лишь ее слабым отражением в тусклом стекле; мне кажется, самое убедительное доказательство существования «quelque chose là-haut»[133], того, во что верил Милле, – а именно существования Бога и вечности – то, что в образе такого старичка может заключаться нечто невыразимо трогательное, сам же он, скорее всего, не отдает себе в этом отчета, тихо сидя в уголке у своего очага. Одновременно в нем присутствует нечто благородное, нечто изысканное, что не может быть изъедено червями.

Израэльс великолепно изобразил это. Самый прекрасный отрывок в «Хижине дяди Тома» – тот, где бедный раб, знающий о своей близкой смерти, в последний раз греется у огня, вспоминая слова: