СПРИНГФИЛД, ШТАТ ИЛЛИНОЙС, ИЮЛЬ 1840 г.

«А Райнер не слишком-то изменился за эти пятнадцать лет», – подумал Льюис Кезеберг. Волосы дядюшки сделались чуть белее, на лице появилась еще пара-другая морщин, но в остальном Райнер остался точно таким же, каким Льюис еще мальчишкой видел его в Германии. Та же бесшабашная улыбка, тот же дикий огонек в глазах… казалось, от того и другого что-то заворочалось в брюхе. До сих пор Льюис полагал, что Райнер мертв, и был этим вполне доволен, и нынче вечером, увидев дядюшку на пороге, перепугался – словами не описать. Улыбкам дядюшки доверять не стоило, а в его взгляде таилось немало самых гнусных секретов.

Явился Райнер к Льюису на порог без предупреждения, как снег на голову. Конечно, любви к писанию писем дядюшка не питал сроду, однако встревожился Льюис не на шутку: ведь он арендовал эту ферму всего пару месяцев тому назад. Каким образом Райнер сумел взять его след?

На стол Льюис выставил бутылку виски, что варит сосед (забористая штука, надо заметить), и две жестяные кружки.

– Warum bist du hier? Что тебя привело сюда? – спросил он на основательно подзабытом немецком, пристально глядя на дядюшку поверх растрескавшейся, исцарапанной старой столешницы.

Снова все та же бесшабашная улыбка.

– Фамильное проклятие, – со смехом ответил Райнер, плюхнувшись в одно из Кезеберговых кресел и в два глотка прикончив налитый Кезебергом виски.

Вот, значит, как. Дядюшке пришлось бежать с родины.

– На чем попался?

– На том самом. Хотя доказать они ничего не смогли. Ну ладно, пропал человек, да, но тело-то не нашлось – кто поручится, что он убит?

С этим дядюшка снова закудахтал от смеха, поудобнее развалился в кресле, сощурился, оглядел темные углы хижины.

– А отец твой куда запропал?

– В тюрьме сидит. В Индиане.

Райнер приподнял бровь.

– И ты бросил его одного в тюрьме гнить?

Щеки Кезеберга обдало жаром.

– Я начинаю новую жизнь.

Казалось, взгляд дядюшки тяжел, как свинец, но взглянуть в глаза Райнера Льюис не смел. Гнев Райнера – эпический, непредсказуемый – он помнил с детства. Жестокая порка за рассыпанную по полу соль, хотя соли той было не больше чайной ложки, начисто выбитый зуб за то, что поднял взгляд кверху в ответ на какое-то замечание Райнера…

Однако на сей раз Райнер только снова захохотал.

– Для людей вроде нас никакой новой жизни быть не может. Кто ты таков – это в крови. Никуда от этого не денешься.

Льюис обвел взглядом хижину. Только сгущавшиеся сумерки и скрывали ее убожество. Домик был – проще некуда: одна комната, вместо спальни помост под самой кровлей, а стол и два кресла составляли почти всю его мебель.

– Гостей мне, дядюшка, принимать особо негде, – начал он.

Райнер набулькал себе еще виски.

– Ничего, пару недель потеснимся. Я отправляюсь на запад, какое-то время там поживу. Говорят, в тех горах золото ищут.

– В Калифорнию, стало быть?

Дядюшка кивнул.

– А еще я слыхал, законов там нет никаких. Людям вроде нас – сплошное раздолье, если ты понимаешь, о чем я. Никто за тобой не следит.

Поехать на запад, разбогатеть, намыв золота… Эта мысль вспыхнула в мозгу Льюиса, словно мираж. Бросить к чертям тяжелый ежедневный фермерский труд – все эти вспашки, прополки, поливы… Легко ли на жизнь зарабатывать, явившись невесть откуда без гроша за душой?

Но нет. У Льюиса планы свои. Жену себе подыскал, усердно трудится, прижился здесь, можно сказать. Ребенком он ни дня не знал радости: отец родителем был – из рук вон, мать исчезла куда-то, прежде чем о ней в памяти отложилось хоть что-нибудь, и потому Льюис поклялся не повторять ошибок отца с дядюшкой и остальной родни. Твердо решил жить иначе. Другие – те люди конченые, но он не таков. Он-то положит фамильному проклятию конец.

Только бы продержаться, только бы трудные времена пережить, а дальше уж станет легче. Непременно. Наверняка.

Старик сунул руку в карман и небрежно шлепнул о стол солидной стопкой банкнот.

– На жизнь у меня хватит. Подачек я не прошу.

При виде этаких денег Кезеберг невольно вытаращил глаза. Да он за целый год столько не заработал!

– Где ты их взял?

Райнер щедро плеснул себе виски.

– Заработал. Торговлей патентованными снадобьями. По собственным рецептам, рецептам с родины предков. Дела у меня неплохи.

– Да уж, заметно… Но если торговля лекарствами приносит такую прибыль, зачем уезжать отсюда в самую Калифорнию?

Тут-то Кезеберг и понял: дядюшка врет. От души потянувшись, старик пригвоздил племянника к месту пристальным взглядом, зорко следя, как он воспримет услышанное.

– Меня поразила хворь, которой никаким снадобьям не одолеть. Кажется, ее называют «золотая лихорадка», – заговорщически подмигнув, сказал Райнер.

Льюису сделалось дурно.

«Вернее сказать, «кровавая лихорадка», – подумал он.

В тот же вечер, пока Кезеберг устраивал дядюшке постель на полу (наверх, на помост, он дядюшку не пригласил, не в силах вынести даже мысли о том, чтоб провести с ним рядом целую ночь), Райнер и сделал ему то самое предложение.

– Отчего бы тебе со мной не отправиться?

Готовясь ко сну, он сбросил засаленный сюртук, остался в грязной рубашке, и устремил на племянника испытующий, по-волчьи пристальный взгляд.

– Что тебя здесь удерживает? Вот эта вшивая ферма? На вид – просто еще одна из сплошной череды твоих, сынок, неудач.

– Я тебе не сынок, – отрезал Кезеберг, изрядно задетый за живое. – Мне это дело по сердцу. Никуда я отсюда уезжать не намерен.

– Не намерен – и на здоровье, – пожав плечами, сказал дядюшка, – но ты совершаешь ошибку, мой мальчик. Нам, Кезебергам, подолгу на месте сидеть нельзя. Зазеваешься – сцапают.

Ну да, конечно. Фамильное проклятие…

«Меня оно не одолеет».

Но дядюшке он, разумеется, так говорить не собирался: это же все равно что перед быком красной тряпкой махать.

– Я буду осторожен.

Однако старик сдаваться не собирался.

– Тревожно мне за тебя. Слишком уж мало времени провел ты среди мужской половины рода Кезебергов. Отец твой в тюрьме, сам живешь в Новом Свете, вдали от дядьев и от дедов. Откуда тебе знать, каково оно, когда то самое чувство набирает силу, крепнет настолько, что «нет» ему не сказать? Случись такое с тобой, как ты о себе позаботишься?