Шрифт:
Закладка:
Карелик стал Безымянным.
Как же бредово это звучит.
Но от него не осталось ничего: ни свидетелей, ни знакомых, ни вещей, ни следов в интернете. Ничего, кроме отпечатка в моей памяти.
Или это игра? Или всё это – какая-то дикая, изощрённая игра?
Я отступил, приложил ко лбу холодный ствол гибкой настольной лампы.
Аня. Сморчок Иваныч. Антон Константинович. Наталья. Эдда Оттовна. Английский театр. Конечно, у них были имена. Но все они были призраками для меня. Бесследно исчезавшими призраками. Выходили, чтобы сыграть свою роль, и растворялись в тумане толпы. Люди тянулись ко мне – потому что куклы тянули помощников.
Все мы призраки друг для друга.
Я выскочил в коридор, налетел на бежавшую навстречу Катю и отчаянно вцепился в неё, сжал плечи, убеждаясь, что они из плоти и крови, не из материи, не из фарфора, не из тумана.
Я никогда не любил её. Я и родителей, кажется, никогда особенно не любил. Но они ушли. А если исчезнет ещё и Катя – я останусь один в той самой туманной белизне, будто взорвался и вобрал в себя весь мир тот белый шар, что преследовал меня до самого конца ярмарки.
* * *
Олег Крылов двигался, отвечал впопад, обедал, ужинал, спал и смотрел сериалы. Ходил на семинары, а на лекциях прилежно записывал в блочные тетради ряды кукольных имён.
Олег Крылов был славный малый: он перестал вскидываться на Катю, он старался вести себя как человек, а не как разочарованная свинья. Видя, как ей хочется романтики, он заставлял себя быть романтичным – порой даже успешно. Но, стряхнув, смыв в ду́ше очередной поход в уютную кофейню, милую прогулку по цветущему Ботсаду, букет розовых и красных роз, другую чушь в виде красивых этикеток, лент и сюрпризов, он уходил, выключался, и включался я – не пойми кто.
Мне не было плохо конкретно с Катей – мне было плохо с людьми. Я купил еды, выкрал у Кати ключи от комнаты, попробовал запереться с куклами – но и с ними мне стало плохо. Мне было здорово, когда компанию составляли яростные борцы за воссоединение, изящные красавицы и красавцы, удивительные, тонкие создания, в которых были вложены ткани и материалы, пуговицы и кружева, искусственные полимеры и настоящие волосы. Мне стало плохо, почти невыносимо, когда меня окружили вспоротые и тщательно сшитые кукольные трупы.
Я спрятал кукол и отпер комнату ещё до того, как Катя заподозрила, что что-то не так. Я сунул кукольный чемодан под кровать. Я не мог их видеть; но я должен был знать, что они рядом. Я нуждался в их присутствии бездумно, эгоистично, как лёгкие втягивают воздух. И в Кате я тоже нуждался. Поэтому, когда она пришла, улыбнулся и мягко, подбавив в голос любопытства и радости встречи, спросил:
– Голодная?.. Как институт?
Она стянула промокший плащ, положила на тумбочку потемневший от воды берет, поставила рядом сумку.
– Институт стоит. Дождь идёт. Я – голодная как волк.
– Раздевайся, мой руки. Пойду разогрею.
Выходя, я ухватил своё отражение в зеркале: скривившийся, кислый, пустой. «Мой руки, пойду разогрею». Какой стал примерный семьянин…
Я стоял у плиты, ворочая лопаткой в жареной картошке. Конфорка разогревалась, от сковородки уже шло рассеянное, влажноватое тепло. Я оставил лопатку, вытянул над сковородой ледяные руки.
Есть не хотелось, но я всё-таки пообедал вместе с Катей: пустоту внутри нужно было чем-то заполнять. Я кидал туда, как в топку – еду, книги, таблетки.
Остаток дня, как и многие другие до него, мелькнул в тумане. Я пришёл в себя, когда замёрз. Оказалось, что я лежу на кровати, рядом устроилась Катя – листала какую-то книжку.
За окном набирал силу дождь. Оранжевая лампа мягко светила на столе, высасывая из воздуха последние крохи пасмурного дневного света.
Я привычно дотронулся до Катиного плеча, проверяя, не превратилась ли она в куклу. Если бы я объяснил ей истинную причину своей апатии, своего страха – наверное, она опять посоветовала бы сходить к врачу. К психологу, к неврологу – к кому идут в таком случае? Я не хотел. Я вообще хотел бы как можно реже выходить из комнаты, подниматься с кровати. Но я не мог удалиться из жизни, а жизнь требовала слишком много самых разных движений.
Так я и задремал – под дождь, под шелест страниц и невнятные голоса в коридоре. Катя бормотала что-то, делая заметки, может быть, готовилась к зачёту. Близился июнь; я знал, что грядёт сессия, и пора вплотную заняться учёбой, но голова пухла и взрывалась, стоило взять в руки задачник.
Я знаю, это малодушно, слабо. Я знаю, что я слабак.
– Нет.
Я вздрогнул. Дрёма спа́ла. Вокруг стояла тьма, Катя спала.
– Нет, – повторил голос.
У меня закололо пальцы. Я медленно поднял голову, вглядываясь в темноту. Я не слышал этого голоса уже больше месяца. В горле пересохло, и вышел не шёпот даже – хриплый, почти беззвучный, на самой грани вздох:
– Изольда?
Я услышал тихий, колокольчатый смех. И вырубило. Вырубило мощно, в полную черноту, наповал, и впервые с ярмарки это был сон, а не кошмар, не дрёма, не кинолента прошлого.
Но сон длился совсем недолго: когда я проснулся, за окном всё ещё густела темень, и рассвет только-только брезжил на краю неба. Я чувствовал себя полным сил. Я знал, что снова могу свернуть горы.
– Олег?
Только теперь я понял, что Кати нет рядом. Она словно тень отделилась от стены и села на широкий чёрный стул. На столе перед ней сидели куклы. Она, как могла, привела их в порядок: не топорщились швы, не отваливались полуоторванные части тел. В темноте казалось, что все они – совсем как прежде.
Мне до одури захотелось взять Мельника; но Катя подняла руку, и я замер – нелепо, занеся ногу, чтобы слезть с кровати.
Катя приложила палец к губам. Я послушно закрыл рот.
Несколько секунд стояла полная тишина – такая, какая бывает только перед дождём или рассветом. Мы сами замерли, словно куклы, в ожидании, пока повернут ключ, пока дёрнут за нитку.
Я всё-таки выдавил:
– Катя?
Она не обернулась ко мне. Не отводя глаз от Мельника, негромко проговорила:
– Нужно обязательно найти настоящего Онджея. Нужно собрать Безымянного, Олег.
Она осторожно взяла Кабалета в руки. Она никогда не трогала кукол прежде, тем более без моего ведома.
Я сорвался с места, подставил ладони: ждал, что Кабалет выскользнет, упадёт на стол, на пол.
