Шрифт:
Закладка:
С практической точки зрения возникновение этой прозаической формы женского сообщества отчасти объяснялось демографическими сдвигами в России ХХ века — от массовой гибели почти целого поколения молодых мужчин во Второй мировой войне до высокой смертности от пьянства среди мужчин в последние десятилетия существования СССР. Мир позднесоветских и постсоветских художественных произведений заселен семьями, целиком состоящими из разных поколений женщин — матерей-одиночек, как в рассказе Смирновой, или такими семьями, где вся жизнь держится на женских плечах[562]. Например, у Людмилы Улицкой достоинство многих женских персонажей, с точки зрения их ценности для сюжета, состоит исключительно в их способности выживать самим и тащить на себе целые семьи. Заглавные героини повести «Сонечка» и романа «Медея и ее дети» — неколебимые матриархи, которые, дожив до старости, чувствуют, что остались не у дел. Улицкая развенчивает и толстовскую семейную идиллию (ту самую, что помогает Сонечке держаться за несбыточные фантазии), и классическую трагедию (ее Медея ничуть не похожа на свою древнегреческую тезку-детоубийцу) и показывает нам женщин, которые проживают свою жизнь пусть не героически, зато нравственно. А еще она чуть ли не пальцем показывает на Чернышевского, чей роман помогает определить симптомы нервного срыва, постигшего Машу в «Медее и ее детях».
Женская дружба в произведениях Улицкой обычно густо обрастает ложью и обманом, хотя и то и другое вскрывается просто и без лишних церемоний. В «Медее и ее детях» женское предательство Маши Никой в итоге никак не меняет характера их отношений. Когда они откровенно обсуждают друг с другом случившееся, Ника благоразумно говорит Маше: «Не будем устраивать трагедии»[563]. Точно так же, когда дочь Сонечки Таня узнает о том, что у ее подруги завязался тайный роман с ее пожилым отцом, их отношения, лишь слегка пошатнувшись, быстро возвращаются к прежней дружбе. Чувство независимости — а не взаимозависимости, — которым наделена каждая из этих женщин, делает их взаимоотношения только крепче.
В сборнике рассказов Улицкой «Сквозная линия» одни женщины рассказывают другим фантастические небылицы, расцвечивая яркой ложью свою безукоризненно серую жизнь[564]. Это вранье и создает основу для эмпатической связи между женщинами, и ненадолго отодвигает в сторону обыденную реальность. Больше того, именно эти выдумки и создают повод для самих рассказов, превращая лгуний из заурядных женщин в любопытных персонажей, достойных места в литературе. Женя в рассказе «Диана» проводит отпуск в Крыму и перечитывает «Анну Каренину», чтобы по-новому осмыслить собственную не задавшуюся личную жизнь, но забывает обо всем, слушая Айрин, которая рассказывает ей о трагической гибели своих четырех маленьких детей. Потом Женя узнает, что все эти рассказы — вранье, никаких умерших детей не было, и хотя она не может спокойно смириться с тем, что ее вот так обманули, эта чужая ложь все-таки помогла ей на время забыть о собственном прошлом и проявить больше внимания и чуткости к маленькому сыну. Развязка каждого из этих рассказов, состоящая в разоблачении лжи, наводит на мысль, что свою реальную жизнь женщина проживает самостоятельно — для себя самой и для семьи. И никакое женское сообщество не имеет к ней ни малейшего отношения.
В этой книге рассматривалось понятие женского сообщества как центральная идея русского и советского общественного сознания и литературной традиции — начиная с момента зарождения этой идеи в 1860‐х годах, через ее развенчание в самом начале ХХ века и вплоть до ее энергичного воскрешения в 1930‐х. В постсоветскую эпоху женское сообщество как культурная тема снова переживает крах — в форме отторжения и пародии, например, у Пелевина, и в форме тихого развенчания у Улицкой. Несмотря на различие в избранной тактике, оба писателя как бы предостерегают читателя: не стоит извлекать жизненных уроков из литературы. Кроме того, они наглядно показывают, что идеал женского сообщества плохо стыкуется с беспорядочной и тяжелой действительностью современной России. Как, впрочем, плохо стыковался с действительностью всегда.
Примечания
1
Цит. в пер. Д. А. Горбова и М. Н. Розанова.
2
Чернышевский Н. Г. Что делать? Из рассказов о новых людях. М., 1967.
3
Marcus Sh. Between Women: Friendship, Desire, and Marriage in Victorian England. Princeton, 2007. P. 79–80.
4
Auerbach N. Communities of Women: An Idea in Fiction Cambridge, 1978.
5
Tönnies F. Community and Civil Society. Cambridge, 2003. См.: Walicki А. A History of Russian Thought: From the Enlightenment to Marxism. Stanford, 1979, где дается определение терминам «сообщество» и «общество» в русском контексте, в соответствии с «проводившимся славянофилами противопоставлением России и Европы, „народа“ и „общества“, а также христианской и рационалистической цивилизаций» (Tönnies F. Community and Civil Society. Р. 108).
6
Wollstonecraft М. Vindication of the Rights of Women. London, 1985. Р. 173–191.
7
Юрий Лотман в своей работе «Русская литература и культура Просвещения» отмечает, что в процессе освоения русскими французской мысли «природное стало народным».
8
Обзор см. в: Маслин М. «Велико незнанье России…» // Русская идея / Под ред. М. А. Маслина. М., 1992. С. 3–17; Kelly А. Views from the Other Shore. New Haven, 1999. Р. 1–11.
9
Хотя Толстой упомянут у Хайдеггера в «Бытии и времени» лишь в сноске, исследователи выявили гораздо больше связей между двумя мыслителями. См.: Repin N. Being-Toward-Death in Tolstoy’s The Death of Ivan Il’ ich: Tolstoy and Heidegger // Canadian-American Slavic Studies. 2002. Vol. 36. № 1–2. Р. 101–132. Эммануэль Левинас много раз цитирует Достоевского, особенно в эссе «Бесполезное страдание». См. также: Vinokur V. The Trace of Judaism: Dostoevsky, Babel, Mandelstam, Levinas. Evanston, 2009; Murav Н. From Skandalon to Scandal: Ivan’s Rebellion Reconsidered // Slavic Review. 2004. Vol. 63. № 4.
