Гест заглянул за борт со своей стороны и стал смотреть, как кровь растворяется в зеленой пучине. Затем он увидел очертания громадной туши, телепавшейся под ними, словно перевернутая гигантская шхуна. И вдруг он понял, что под поверхностью воды другой мир, по отношению к нашему перевернутый: что для нас вниз, то для них вверх, что для нас подводное, для них надводное. Да, а еще на борту той шхуны, от которой ему виден лишь киль, протекала красивая и веселая жизнь в светлом мире. Все прискорбное и другое там побросали за борт – в тот надводный мир, в котором находился он и не мог оттуда уйти.

Магнус снова поднялся и попытался вырвать поколюку из кожи громадной зверюги. Но несмотря на непрерывные попытки, только раскачивавшие лодку, ему это не удалось. Наконец он сдался, и его сменил Гест. Но не успел он взяться за древко, как туша странным образом начала вращаться, и Геста, обеими руками держащегося за акулье копье, утащило за борт. Хотя его сердце сжималось, выплескивая в глаза черноту – разве кит жив?! – его реакция была такова: держаться, обеими руками изо всех сил держаться за древко. И это было как нельзя лучше, потому что вращение оказалось небольшим: копье они воткнули киту в бок, а сейчас этот бок поднялся над водой, а с ним и поколюка, и повисший на ней мальчик. Через миг Гест стоял среди моря, словно альпинист на китовой вершине, опираясь на посох…

Однако этот великий покоритель вершин был мокр до нитки.

Но он лишь улыбался этому. Пока не увидел, что Магнуса от него относит. Тут он начал кричать, но тотчас заметил, что сейчас скрылся в подслеповатом тумане, окружавшем паренька с Обвала, который сидел в лодке спиной, повернувшись к нему недоумевающим прищуренным профилем, и, очевидно, был ошарашен тем, что воскресил из мертвых самое большое существо на земле, а оно взяло и заграбастало его товарища – мальчика с Нижнего Обвала. Магнус представлял его себе в сорокасаженной китовой пасти, отчаянно зовущего на помощь.

Ну, как бы то ни было, я – первый человек, который встал посреди Сегюльфьорда, – мог бы подумать сейчас Гест, но он подумал так лишь через много лет. Потому что сейчас в его мысли мог пробиться только испуг и ужас. Услышав его крики, Магнус налег на весла, но в своем подслеповатом тумане он совсем потерял направление, да и к тому же крики раздавались у него со всех сторон: в трех других лодках стояли мальчишки и показывали ему на Геста на китовой спине. Но так как лодка Магнуса шла на север, к голове кашалота, и так как Гесту хотелось поскорее покончить с этим затруднением, и лучше всего до того, как кит вздумает перевернуться еще раз, он собрал всю свою недюжинную силу и вырвал из китового бока окровавленную поколюку, затем помчался по киту от спины к голове, двигаясь быстро, словно ловкий и умелый бегун по льду, который очертя голову пускается даже по самым скользким местам, потому что помедлить – значит упасть и расшибиться.

И он хорошо подгадал: когда он пробежал по морю метров десять, потрясая копьем, словно заправский эскимос-охотник, лодка подошла к голове кашалота, и Гест успел плюхнуться внутрь с шумом и плеском, чуть не заставившими гребца вывалиться за борт.

– Что произошло? – спросил Магнус.

– Да так, немножно по спине пробежался.

Эта пробежка по морю прославила Геста во всех бадстовах. Работник из Лощины, пока лежал и болел, сочинил такие стихи:

Говорят, Исус – мастак

бегать по водице.

Коль Коппов сын умеет так,

пусть даст мне исцелиться!

Глава 31

Морекамень

Лето у северного побережья всегда коротко, а иногда оно и вовсе не приходит, когда море становится лохматым, а небо неделями разражается сквозняками с севера и холодом, так что никому не слышно песен солнца, ведь тогда оно поет их в одиночестве, погрузившись в черноту. Но сейчас годы морских льдов были позади и ожидались лучшие времена. Уже давно земля не белела в самый разгар сенокоса. Сегюльфьордцы уже целых восемь лет не «косили в снегопад». А это первое лето нового века выдалось даже лучше, чем любое из тех, что дарил им минувший век. Так что тот айсберг оказался предвестником того, что в какие-нибудь несколько недель уничтожило его самого: за неделю до Иванова дня он полностью исчез.

Значит, один из пророков оказался прав, хотя нахваливали себя за это, как обычно, все трое. Ведь система у них, если разобраться, была совсем недурна: если выдвинуть о чем-нибудь три различных прогноза, есть вероятность, что хоть один из них подтвердится.

Зато осень пришла, как обычно, сердитая, словно капитан, который врывается в кубрик во время обеда, когда матросы сидят за десертом, и приказывает: «Все наверх!» Уже более десятка лет боги погоды брали себе за правило устраивать сильную бурю 6 сентября, так что большинству мореходов это было хорошо известно. Норвежцы обычно старались не выходить в море на своих китобойных и сельделовных судах с первого дня сентября, после того как их пароходы утаскивали прочь китовые туши. Тогда поднимались превеликий шум и суета: в Затоне хлопотали одновременно до четырех пароходов, и их белые дымы часто сливались, докучая многим, а больше всего – противникам «второго заселения Исландии норвежцами», как его называл хреппоправитель Хавстейнн. Они были убеждены, что с тех пор, как эти стервятники наполнили весь фьорд треклятым туманом из своих труб, снегопадных дней стало больше.

В последний вечер августа месяца хреппоправитель сидел за своей конторкой и писал квадратным почерком письма, адресованные: а) Королевскому датскому комитету картографии, б) высочайшему Альтингу, в) сислюманну Эйрарфьордской сислы, – где он просил вымарать из документов и карт название «Сугробная коса» и присвоить зарождающемуся новому торговому городку имя Сегюльфьорд. «Постольку-поскольку подобное изменение будет способствовать немалому упрощению и окажет стурартовое подспорье морякам, особенно зарубежным». Это соответствовало и привычке, закрепившейся в языке с усилением движения. К тому же сейчас не говорили, что такой-то хутор, пастор или судно находятся «в Сегюльфьорде», но «на Сегюльфьорде»: разница была примерно такая же, как между «в море» и «на море». Такая перемена ярко свидетельствовала о том, что поселок пошел в гору.

В окно постучали; на крыльце стояла расплывавшаяся в улыбках делегация с норвежского китобойного судна «Браттели» («Крутогор») из Хёугесунна: капитан, штурман и стюард в парадных костюмах, а внизу на площадке стоял раскрасневшийся